Александр Андреев - Ясные дали

— Сколько? — спросил он.

— В строю — двадцать семь. Двое обеспечивают тылы…

— Никаких тылов! — Майор тряхнул головой, смахивая с лица пот.

В это время из-за леса взмыла тройка немецких самолетов. Они перечеркнули небо над дорогой, ушли и снова вернулись, как бы дразня нас своей безнаказанностью. Было до слез обидно от этой разнузданной наглости, хоть превращайся в снаряд сам и поражай их!

— Этого еще не хватало! — возмутился майор Языков.

Бойцы знали, чем это пахнет, — над их головами не раз висели вражеские самолеты. Когда майор оглянулся, он увидел пустую дорогу: люди растворились в лесу, полегли в придорожных канавах.

Один из самолетов, снизившись, выпустил короткую пулеметную очередь. Пули прострочили дорогу, взбивая фонтанчики желтой пыли. Строчка прошла возле ног генерал-майора Градова. Он стоял посреди дороги один и мрачно, со злой тоской щурился вслед самолету, должно быть, также возмущенный их наглостью. Второй самолет сбросил тракторное колесо; оно глухо звякнуло, покатилось, кувыркаясь, в канаву. Третий распушил темную струю дыма или пыли; пыль эта, оседая, покрыла черными жидкими крапинами листья, плечи бойцов, окропила генерала Градова, — летчики из озорства, издеваясь, полили людей мазутом. Градов вытер щеку платком, недобро усмехнулся «невинной вражеской проделке»; прищуренный взгляд, провожавший самолеты, говорил: «Ну, погодите, рассчитаемся и за это!..»

Я вернулся в роту. Старший лейтенант Сырцов перегородил мне дорогу, — пытался, видимо, объяснить свое поведение. Он даже улыбнулся, пугливо и гаденько.

Я бросил ему сквозь стиснутые зубы:

— Уйди с дороги!

Сырцов вздрогнул, его побелевшие глаза расширились, а рука по привычке рванулась к пистолету…

Старшина Оня Свидлер, следуя закону: любую передышку использовать для пользы дела, — очищал походную кухню, угощая ребят обедом в холодном виде: мало ли что произойдет в следующую минуту, сытые легче переносят невзгоды.

Бойцы расселись вдоль кювета и на самом дне его, где земля была немного похолоднее — лица их были разукрашены черными веснушками мазута, — делили между собой патроны и гранаты. Противотанковое ружье подсовывали, ради потехи, маленькому и щупленькому Юбкину. Тот возмущенно и почему-то брезгливо отпихивал его ногой.

— На черта сдалась мне эта жердь! — кричал он, выведенный из терпения надоедливыми и некстати развеселившимися товарищами; но большие, круглые, точно нарисованные глаза его оставались неподвижными и по-девичьи ласковыми. — Я под винтовкой-то гнусь в три погибели. Я, товарищ политрук, кроме ножниц, никакого оружия сроду в руках не держал…

— Бабьи локоны гладил, — не без ехидства пояснил долговязый носатый Чернов. — Хороша работенка, не пыльна…

— Бери, бери! — настойчиво совал Юбкину ружье сержант Сычугов. — Танк подшибешь, он тебе и взовьет кудри черные.

Юбкин опять отпихнул сапогом гладкий и длинный ствол.

— Что ты пристал! — грозно взвизгнул он и тут же умолк, виновато взглянув на Щукина. — Я до смерти боюсь этих танков. Рычат, как дикие звери, сердце в пятки закатывается…

Бойцы дружно рассмеялись.

— Куда же ты денешься, если танк прямо на тебя попрет? — допытывался Чернов, выскабливая со дна котелка холодную кашу. — Ножницами проткнешь или сердце в пятки и — наутек?

Юбкин тоже рассмеялся.

— Зачем наутек? Я за Чертыханова спрячусь. Он их, как орехи, щелкает…

— Ладно, — плутовато согласился Прокофий. — Я буду щелкать орехи, а ты ружье носить. Юбкин — мой Санча Панса, ружьеносец и брадобрей!

Ребята опять засмеялись. Юбкин на этот раз обиделся; вскочив на колени, жестикулируя, он с неожиданной горячностью накинулся на Чертыханова.

— Брадобрей! — передразнил он. — Много ты смыслишь в этом деле! Я не хвосты лошадям подрезал, как ты, а женщинам головы убирал. Знаете, товарищ политрук, какие я делал прически?.. Придет ко мне, ну, прямо, извините, простая баба, а уходит королева!..

— Теперь, товарищ политрук, в Горбатове простую женщину и не встретишь, одни коронованные особы выступают! — быстро и обрадованно откликнулся Чернов. — Мы сейчас, Юбкин, держим курс прямо на Оку. Может, немец поможет достигнуть и твоего Горбатова. Тогда я обязательно сделаюсь принцем крови.

— Нашел чему радоваться, дурачина! — одернул Чернова Прокофий. — Курс на Оку! Эка прелесть!.. Ты о Берлине думай. Вот там уж не теряйся, подхватывай какую-нибудь баронессу Лихтенбергскую…

Чернов возразил серьезно:

— Рад бы так думать, да фашист своими налетами, бомбами да минами все думы из моей головы выколачивает…

— Эх, ребята! — с сожалением проговорил белокурый и голубоглазый Суздальцев. — Швыряет нас фашист, как ветер-завихряй — листья. Мотаемся мы по свету… Но это ничего, все перетерпим… Об одном я болею: все вынесу, на коленях всю землю исползаю, одолею голод, страх, невзгоды, мытарства… Только бы не вышибло меня из игры раньше срока, только бы не отстать от наступающих! Не пропустить зарю победы…

— Не ко времени такие праздные мысли заимел, — заметил авторитетно сержант Сычугов. — Они при нашем положении — лишний груз для головы. Балласт.

Чернов утешающе и с веселым сочувствием похлопал пулеметчика по спине.

— Протопают наступающие мимо твоей могилки, Сережа, прямо на Берлин, крикнут тебе: «Спасибо за победу, пулеметчик Суздальцев!» А ты уж и не услышишь… Рановато ты ввязался в драку, волос не останется к концу войны…

— Опять ты, Чернов, дурак, как по нотам! — неодобрительно одернул его Прокофий Чертыханов. — Солдат ты ничего, при большой нужде и за настоящего сойдешь, и сноровка с фашистом управляться налицо, а вот соображений в тебе, или, проще сказать, тактичности, — с воробьиный нос. Не больше. Ты о могилке сказал бы мне. Я бы тебе ответил: сперва я вобью осиновый кол в могилу Гитлеру, потом с победой вернусь домой, наживусь вдоволь, потом тебя, дружка любезного, черта носатого, провожу в царствие небесное, а потом уж и сам лягу, окруженный не меньше как полсотней внуков…

— Вот это стратегический план! — воскликнул сержант Сычугов. — Пятилеток на двадцать рассчитан. Ну, перспектива!..

— Вот вам и перспектива! — На круглом, кирпичного цвета лице Чертыханова сияла плутовская ухмылка, неуклюжие пальцы ловко сворачивали из газетной бумаги громадную цигарку. — А ты — могилка!.. — не отставал он от Чернова. — Суздальцев — поэт. Ему без мечты нельзя. Он мечтает о победе, как о самой что ни на есть раскрасавице. И пускай мечтает, пускай надеется, пускай верит. Кто верит, тот и поженится, как по нотам…

— Суздальцев о красавице мечтает, а женится на ней другой. Вот это наверняка будет, как по нотам… — Чернов подполз к Чертыханову, прошептал, указывая на меня глазами: — Разузнай-ка у лейтенанта, в какую сторону мы лыжи навострим…