Александр Андреев - Ясные дали

— Их сегодня арестовали, — сообщил Никита спокойно. — Планы секретных цехов фотографировали и отправляли своей разведке в Америку. Шпионы!

— Откуда ты знаешь? — сдавленно спросил Фургонов, ошеломленный известием.

— Отец рассказал. Вместе с ними замешаны и наши трое — все из бывших беляков.

Воцарилось молчание. Сосновая ветка однообразно стучала в окно. Точно холодная рука медленно и больно сжала сердце, и оно затрепыхалось, как бы стараясь вырваться. Болотин от изумления присел и усиленно замигал белыми ресницами. Санька, побледнев, приподнялся и простонал с горечью и сожалением:

— Эх, ну зачем пускали их на завод и вообще в Союз?!. — и сел, безнадежно махнув рукой.

— Подумаешь, специалисты!.. Сволочи! — вырвалось у меня с яростью. — И без них справились бы.

— Кто же знал, что они такие?.. — тихо проговорила Лена.

— Конечно, — добавил Никита. — С виду улыбаются, притворяются друзьями, а за спиной нож наготове.

Фургонов понуро молчал, в опущенной руке курилась забытая папироса, догорев, обожгла палец; он тряхнул кистью и поморщился. Было видно, как в немигающих глазах мучительно и напряженно металась как бы проснувшаяся мысль.

Вернувшись из кубовой и не понимая перемены в настроении товарищей, Иван взволнованно выпалил, с громом ставя чайник на стол:

— Ребята! Комендант у новичков двух голубей отобрал и выпустил их на волю! Ребята побежали ловить. Пойдем, посмотрим! — Новость Ивана не нашла отклика, и он, недовольно покосившись, проворчал: — Ну, чего разбрелись по углам? Убирайте со стола, попьем чаю да спать: завтра рано вставать…

Следующий день оставил в душе и в памяти еще более глубокую, неизгладимую борозду.

На дворе рыскал накаленный стужей ветер, по земле неслись длинные змеи сизой обжигающей поземки и тонко шипели. Подгоняемые ветром, мы в один миг добежали до мастерской. Павел Степанович пришел небритый, простуженный, ворчливый и сразу же разогнал нас по делам: одних послал на улицу складывать в штабели привезенные материалы, других заставил распиливать доски и заготовлять бруски, третьим поручил что-нибудь долбить или строгать.

Вскоре после обеденного перерыва в столярной появился Сергей Петрович. Он торопливо прошел между верстаками и скрылся в маленьком кабинете заведующего, плотно прикрыв за собой дверь. Как мы потом узнали, он только что проводил митинг в соседнем цехе, после которого завернул к нам.

Кто заметил на его мужественном лице тревогу, тот сразу понял, что случилось что-то большое и непоправимое. Неожиданно донесся голос заводского гудка; он волнисто струился, то затихая, то разрастаясь и наливаясь полной силой. Сергей Петрович с заведующим вышли из кабинета. Секретарь парткома снял фуражку и окинул напряженным взглядом мастерскую:

— Товарищи! Товарищи, прекратите работу!

Стук молотков и жужжание пил смолкли. Рабочие, обходя верстаки и шурша завитками стружек, медленно подступали к Дубровину. Звук гудка все еще не прерывался и, проникая в грудь, леденил сердце. Сергей Петрович поднялся на брусья, сложенные поленницей, и произнес срывающимся от волнения голосом:

— Товарищи! Коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату: в Ленинграде врагами народа убит Сергей Миронович Киров!

Отчаянный вздох, похожий на тяжкий стон, вырвался словно из одной могучей груди и объял пространство. Кто-то медленно снял шапку, кто-то застегнул ворот рубахи, кто-то с лицом, затвердевшим в гневе и решимости, выпрямился и расправил плечи, как перед битвой. Глаза, устремленные на секретаря парткома, горели грозно, сердито.

Сергей Петрович говорил людям о Кирове, о его светлом жизненном пути, о беззаветном служении народу, о преданности Родине и партии, о могучем организаторском таланте Великого гражданина.

Потом выступали рабочие. Один оратор сменял другого. Все выступавшие настойчиво требовали суровой, беспощадной кары палачам, призывали к бдительности и сплоченности.

Мы, подростки, плотной кучкой стояли среди рабочих, жадно ловили речи старших и чувствовали, как ярость остро коснулась души, опалив ее своим жаром.

Мы видели, как на брусья вспрыгнул Павел Степанович. Некоторое время он стоял безмолвно, губы его дрожали, очки, то и дело спадавшие со лба на нос, он раздраженно сорвал.

Мне мгновенно вспомнилась его картина «Киров на охоте». Я представил мастера, сидящего в своей уютной квартирке, любовно воспроизводящего каждую черточку улыбающегося лица Кирова.

— И вот Сергея Мироновича нет с нами… — в горле перекатывался горький комок, мешая ему говорить. — Подлые бандиты отняли у нас Кирова. — И старый мастер громко вскрикнул, точно хлестнул по сердцу: — Смерть убийцам! Смерть за смерть, кровь за кровь!

Сколько раз слышал я потом и повторял сам эти страшные в своей огненной и справедливой силе слова, произносимые в малых и великих битвах моего народа с врагами родины, с врагами человечества!

Смерть за смерть, кровь за кровь!

Два дня мы работали над радиолой вместе с электриками и слесарями, подгоняли и укрепляли в футляре механизмы, аппаратуру. Шестого декабря радиола была выставлена в большом классе школы для обозрения. Водруженная на высокий, специально изготовленный постамент, строгая и сверкающая, она поражала и радовала взор изяществом линий, мягкостью тонов, тонкой художественной резьбой, яркой инкрустацией, и нам не верилось, что она сделана нашими руками. Точно на экране, отчетливо возникали очертания Кремля, Большого театра со вздыбленной четверкой над колоннами, вставала безмолвная и печальная фигура поэта и видневшиеся за ним силуэты двух мчащихся автомобилей…

Густой поток звуков медленно и мелодично лился из репродуктора радиолы. Музыка сладко качала и возносила куда-то высоко; на мгновение мимолетным видением промелькнули ярко освещенный салон парохода, мокрая темнота за широкими окнами, смеющееся лицо Серафимы Владимировны Казанцевой и внимательный взгляд Сергея Петровича, первый раз тогда встретившийся с моим взглядом…

Павел Степанович, помолодевший и торжественный, в выходном костюме и при галстуке, смущенно топтался возле нашего произведения, часто снимая кепку и вытирая красным платком лысину.

— Ну, что вы… это самое… выстроились, как на параде? — ворчал он, сдерживая усмешку. — Чего уставились на меня?

А мы действительно выстроились, как бы показывая ему себя.

Чуть склонив голову, Санька ловил нежные звуки скрипки, запоминал. Он все еще тянулся вверх, рос, большие темно-карие глаза, затененные длинными ресницами с загнутыми концами, лучились внутренним ласковым светом. При всей своей мягкости и застенчивости, он был упорен и настойчив; стихи писать не бросал, посещал музыкальный кружок во Дворце культуры. И если раньше мы скрывались от его «упражнений», то теперь сами просили его играть: он уже играл и Шопена и Чайковского. Он один умел организовать день так, что, по словам Ивана, некуда было клин вбить: успевал готовить уроки, работал над радиолой, играл, ходил на лыжах, и все чаще жаловался, что музыкальный кружок ничего ему не дает, что хорошо бы найти учителя музыки.