Александр Андреев - Ясные дали

— Зато Никита останется, Фургонов, Болотин, Дима… — Назвав меня, Сергей Петрович почему-то вздохнул с сожалением и провел ладонью по моим волосам.

А мне хотелось крикнуть ему: «Не останусь! Я тоже уеду!» И до слез было обидно, что некуда мне уехать. Где она, моя дорога?..

Сергей Петрович сказал Саньке напутственно:

— Ты, Саня, держись там смелее, увереннее. Понял? Робкие впереди не идут. Запомни это, пожалуйста.

— Я не робкий, Сергей Петрович, — сказал Санька и спокойно посмотрел на него своими задумчивыми, маслянисто-черными глазами…

…После отъезда Саньки прошло недели две, а мне казалось, что я живу один долго-долго. Как-то раз Лена сказала:

— Иван говорит, что в мастерской тебя не узнают: ожесточился, говорит, даже Фургонова обогнал… Хоть бы ты, в самом деле, уезжал скорее. Только об этом и твердишь…

Я не уловил в ее голосе иронии и спросил серьезно:

— Куда уедешь-то?..

Вскоре я узнал, что райком комсомола выделял ребят для культмассовой работы в деревне — коллектив нашего завода шефствовал тогда над отдаленным районом Чувашской республики. Я немедленно заявил о своей готовности ехать в деревню: именно там, думалось мне, я найду применение своим силам и способностям. Как это я раньше не подумал об этом! Мне вспомнился двадцатипятитысячник Горов, убитый кулаками, рассказы о комсомольцах, производивших культурную революцию на селе… Хорошо, если бы деревня моя оказалась подальше, поглуше…

В райкоме знали о моем пристрастии к книгам и назначили меня избачом.

Но на другой день мне сообщили, что я не поеду — возражает Сергей Петрович Дубровин. Я с решимостью направился к нему, впервые и сильно обиженным им. Я встретил его на лесной тропинке за станцией. Он еще издали улыбнулся, как мне показалось, немного смущенно и виновато. Я остановился, загораживая ему путь:

— Вы считаете меня хуже других?

Сергей Петрович даже чуть отступил.

— Нет, Дима, ты бываешь иногда лучше других.

— Почему же вы меня не пускаете?

Сергей Петрович обнял меня за плечи, и мы сделали несколько шагов по тропе среди сосен.

— Я хочу, чтобы ты поработал еще в столярной мастерской.

— Сколько же в ней работать? Всю жизнь?

— Я знаю, что в мастерской да, пожалуй, и на заводе тебя не удержишь, — сказал Сергей Петрович, испытующе прищурясь. И, помолчав немного, прибавил задумчиво: — Ты даже не представляешь, как тебе там будет трудно… Ну, что ты скажешь людям, что ты знаешь?

— А другие что могут?

Сергей Петрович нахмурился, и я понял, что наступил момент произнести «да» или «нет». Я насторожился.

— Ты, я вижу, закусил удила. — Он озадаченно потрогал кончик уса. — Прямо не знаю, что с тобой делать: отпускать или…

Я не дал ему договорить:

— Отпустите, Сергей Петрович!

— И ты не боишься оторваться от коллектива? От меня?

— Нет! — уверенно сказал я и прямо взглянул ему в глаза; выражение участия делало его лицо мягким, ласковым, грустным и каким-то особенно близким мне.

— Что ж, поезжай, поработай там… Если что не так — сообщи…

Вот и кончилось прощанье с самым дорогим человеком. Как коротко и как просто: жили, встречались и разошлись. В первую минуту я даже пожалел, что произошел такой разговор и уже ничего не вернешь…

Перед отъездом я зашел к Добровым. Никита только что вернулся из кузницы и, раздетый по пояс, мылся, нагнувшись над раковиной. Я стоял поодаль: фыркая, он обильно плескал воду, и брызги летели по всей кухне.

— Конец нашей дружбе, Никита: раскидает нас судьба — не соберешься. — Я хотел сказать это бодро: «дескать, ничего не поделаешь — необходимость», а вышло против моей воли жалостливо.

— Заныл! — недовольно проворчал Никита и окунул лицо в пригоршню с водой; потом он распрямился, — с волос скатывались и падали на сапоги крупные капли, — сердито сорвал с гвоздя полотенце. — «Конец дружбе… Судьба…» — передразнил он. — Выдумаешь тоже! Живые, небось, — слетимся. — Повесив полотенце на шею, отыскал в углу тряпку, кинул ее на пол и ногой начал вытирать наплесканную лужу. — Ты только пиши почаще, не ленись. — Надев рубашку, толкнул меня локтем в бок, подмигнул: — Пойдем поужинаем напоследок? Отец дома…

От ужина я отказался — торопился к Лене Стоговой.

Она ждала меня дома. Санька Кочевой прислал ей письмо. Лена прочитала мне только стихи.

Мне трудно было представить милого, стеснительного Саньку разъяренным быком; я усмехнулся: видимо, сильно захватил его Маяковский.

— Слова-то какие откопал…

Лена горделиво вскинула подбородок:

— Зря смеешься. Мне стихи нравятся. Он не боится сказать, что думает и чувствует. А ты боишься… Тебе таких никогда не написать…

Весь вечер Лена была резковатой, обиженной чем-то. Прижав локти к бокам, она шагала со мной вдоль железнодорожной насыпи, прямая и какая-то отчужденная, глядела в темноту большими встревоженными глазами, даже не одергивала, когда я немного заходил вперед.

Возле платформы свернули в лес.

Сколько раз бродили мы по этой дороге к Волге! И вот идем, быть может, в последний раз… Вероятно, и Лена думала о том же.

Ночь была по-осеннему темная, неласковая, небо обложено тучами, по сторонам деревья сомкнулись как будто плотнее, а вода в реке казалась совсем черной, только вдали мигали, сжатые тьмой, усталые огоньки бакенов на перекате. Тяжело было расставаться с Волгой. Как она была добра ко мне, босоногому мальчишке, рыболову и речному бродяге; сколько раз я видел в ней, как в зеркале, отражение своей белесой вихрастой головы, сколько раз тонул, да не утонул; и до чего же хорошо было лежать на холме, на теплом ветру, провожать взглядом проплывающие пароходы и думать о далеких городах, странах… Когда-то придется вернуться на ее берега!..

Мы стояли на обрыве. Снизу тянуло холодом и сыростью.

Лена заглянула мне в лицо и спросила с упреком:

— Зачем ты вызвался ехать? Даже не посоветовался со мной.

Некоторое время она молчала, глядя в темноту, как бы прислушиваясь к тяжелому течению реки, потом очутилась возле меня — лицом к лицу.

— Знаешь что? Поедем вместе! Пойду завтра в райком и попрошусь, а?

Я заколебался:

— Нет, Лена. Сначала поеду я один, погляжу, что там и как, и напишу тебе…

— Забудешь ведь, — тихо сказала она, сжав большой палец моей руки. — Знаю я тебя: уедешь — забудешь… разлюбишь.

Это было первое слово о любви, сказанное ею вслух.

В ту минуту я не мог представить, что когда-нибудь мне встретится девушка лучше Лены, не мог помыслить, что смогу с кем-то другим вот так, взявшись за руки, бродить по берегу и говорить обо всем…