Александр Андреев - Ясные дали

Вошла девушка. Я сразу узнал ее — это была Нина Сокол, знакомая Сани Кочевого. Худенькая, прямая, точно натянутая струна, чуть пугливая, она села на краешек стула, оправила на коленях складки платья и застыла в позе внимательного ожидания и готовности, не спуская с Михаила Михайловича взгляда; темные глаза ее, необыкновенно большие на тонком и бледном лице, выражали строгость и чистоту, концы длинных бровей загибались к вискам, а черные волосы будто притягивали к себе свет и струились.

Михаил Михайлович и ей улыбнулся своей милой, приветливой улыбкой, потом сделал знак. Нина поспешно встала, выпрямилась и как-то горестно опустила вдоль тела руки.

произнесла Нина негромко, как бы неуверенно, и эта мягкость, эта певучая, закрадывающаяся в сердце нота покоряла. Седые брови Михаила Михайловича удивленно пошевелились, радостный луч упал на лицо и молодо озарил его.

Тех, кто прожил в искусстве большую жизнь, редко чем удивишь — они достигли вершин мастерства, знают его природу и законы, и счастливцы те юноши и девушки, которые властно заставляют слушать себя, покоряя обаянием и непосредственностью молодости. Нина обворожила Михаила Михайловича. Она не сделала ни одного жеста, лишь голос да глаза выражали движения души, все оттенки чувств: муку, сожаление, горечь, иронию, печаль и любовь.

Нина медленно закрыла глаза, и из-под ресниц выкатились слезы. Михаил Михайлович растроганно вздохнул и полез в карман за платком.

«Да, это Татьяна. Такой, наверно, она и была», — с восторгом думал я, глядя на девушку.

Нину не прерывали до конца, голос ее замер, а в комнате еще стояла тишина.

— Теперь, милая девушка, отдохни минутку и так же хорошо давай нам монолог. Чем ты нас обрадуешь?

— Монолог Лауренсии из комедии Лопе де Вега «Фуенте-Овехуна», — скромно сказала Нина.

Она обошла вокруг стула, прижав руки к груди. Я с интересом наблюдал, как она менялась. От милой грустной Тани не осталось и следа. Перед нами была уже пылкая, порывистая и непримиримая девушка с гордо поднятой головой и нетерпеливыми жестами.

Даже не верилось, что эта хрупкая, нежная девушка может обладать такой силой воздействия, такой страстью, гневом! Должно быть, именно эти чувства больше всего выражали ее сущность. Нина, смолкнув, села, осторожно дотронулась до пылающей своей щеки.

— Представь себе, милая девушка, — заговорил Михаил Михайлович, — что ты со своими подружками в лесу, ну, скажем, грибы собираешь… Ты любишь собирать грибы?

— Нет, — ответила Нина.

— Жаль. А вот я люблю. Ну, все равно. Здесь, вокруг тебя, — лес. Покричи-ка своим подружкам, как это делают в лесу: ау!

Нина встала, приложила ладошки рупором ко рту и крикнула протяжно:

— А-у-у! — Будь здесь, действительно, лес, звук летел бы далеко в лесную глубину. — А-у-у!

Я совсем забыл, что нахожусь перед комиссией и скоро настанет моя очередь занять место Нины; мне все больше нравились ее глаза, и голос, и улыбка… Мне уже чудился летний полдень, поле, где много солнца, ветер шелестит в травах, небо в белых тучах, дорога, уводящая за горизонт, и колосья поспевающей ржи отвечают нежным звоном на ее смех…

К действительности меня вернул все тот же резкий, будто недовольный голос Столярова:

— Молодец! — Он так ни разу и не отнял руки от лица.

Бархатов вынул из кармана пиджака, висящего на спинке стула, конфету — на оберточной бумажке был изображен его портрет — и подал Нине:

— На, подсластись…

Девушка взяла конфету, постояла немного и тихо вышла.

Бархатов весело посмотрел направо, налево и сказал:

— Принять. — Потом он кивнул мне головой. Я вышел на середину. — Успокоился немного? Видишь, как все просто и хорошо. Что ты нам приготовил?

— Басню Крылова «Осел и соловей», монолог Петра из пьесы Островского «Лес», «Стихи о советском паспорте» Маяковского.

— Маяковского мы слышали. Читай Байрона, — раздраженно приказал Столяров, точно хлестнул меня.

Я в замешательстве поглядел на Михаила Михайловича, как бы спрашивая его: «Что же это такое?», потом перевел взгляд на Столярова; рука его по-прежнему прикрывала верхнюю часть лица — какая зловещая поза! — но сквозь пальцы я видел горячий блеск его черных глаз.

— Я не готовил Байрона.

— Все равно читай, — настойчиво повторил Столяров.

Я сразу догадался, что не пришелся ему по душе, и он задался целью срезать меня. Я смотрел на его бритую голову, на его, казалось мне, намеренно загадочную и неудобную позу, и возмущение, близкое к ненависти, заставило сжать зубы — я уже закусил удила. Я приготовился к худшему исходу экзамена и, не заботясь уже о впечатлении, которое произведу, пристально глядя на Столярова, прочитал с мстительным чувством:

— Еще что вам прочитать? — спросил я Столярова с вызовом. — Могу прочитать отрывок из «Фауста» Гете, новеллу из Декамерона о том, как маркиза Монферратская обедом, приготовленным из кур, и несколькими милыми словами подавляет безумную к ней страсть французского короля. — Я хотел ему доказать, что читал книги.

Столяров отнял, наконец, руку от лица и улыбнулся как-то странно, лукаво, не разжимая губ; улыбка сразу сломала строгие черты, вместо глаз образовались щелочки, точно лезвия бритвы. Он с торжеством повернулся к Михаилу Михайловичу, довольный. Я с изумлением узнал его: перед моими глазами возник человек в плаще, с пламенным взглядом и четкими движениями, весь — воля, бесстрашие и ожесточенное вдохновение — генерал Домбровский из фильма «Парижская Коммуна».

— А как ты Есенина читаешь? — спросил Столяров.

— И Есенина я не готовил. Но если вы хотите…

Колкие мурашки защекотали спину; незнакомое состояние дрожи испытывал я, произнося заключительные строки стихов:

Потом меня, как и Нину Сокол, заставили кричать.