Александр Андреев - Ясные дали

Михаил Михайлович обвел нас сочувствующим взглядом, примолкших и озадаченных, — в воображении с лихорадочной быстротой возникали образы людей, один за другим.

Мамакин, сердито склонив голову, наматывал на палец прядь волос. Михаил Михайлович спросил его:

— Почему ты такой мрачный? Кто ты есть?

Мамакин упрямо встряхнул кудрями:

— Я офицер, картежник и бретер. Вчера ночью я проигрался дотла. Человек, который обыграл меня, тоже здесь. Я пришел его убить. Подойду к нему, обзову шулером, дам ему пощечину, он вызовет меня на дуэль, и я подстрелю его, как зайца!..

Михаил Михайлович сокрушенно покачал головой, усмехнулся:

— Экая зверская фантазия! Скандалист…

Ирина Тайнинская точно купалась с наслаждением в этой атмосфере взаимного внимания и светской учтивости, ходила, не чувствуя под собой ног, счастливая, сияющая. Весь вечер она не отставала от меня.

— Ну почему я не родилась в том веке? — вздыхала она мечтательно. — Какие выезды, балы, наряды! А кавалеры… Не то, что наши ребята: только и слышишь — Ирка, Зойка, Алка! Никакой вежливости. И ты такой же? — допытывалась она, и я не мог понять — всерьез или шутливо, потому что один глаз глядел строго, даже печально, во втором то вспыхивала, то исчезала насмешливая искринка. — Поцелуй мне руку, — требовала она, улыбаясь лукаво. — Только не вздумай делать вид, а по-настоящему, а то пожалуюсь Михаилу Михайловичу, что ты уклоняешься от сценической правды.

— Девушкам руки не целуют, — оборонялся я.

— Как смешно ты смущаешься, словно девушка, — засмеялась Ирина и тут же стала доискиваться: — Тебе нравится быть моим женихом? Ты можешь предложить мне руку и сердце?

— Нет.

— Не мог бы? Мне?

— Да, тебе.

— Не дочке княгини, а мне, Ирине?

— Все равно.

Она искренне изумилась, как будто я сказал что-то невероятное.

— Почему, Дима? Я тебе не нравлюсь?

— А ты уверена, что должна всем нравиться? Ты имеешь одного поклонника, Сердобинского, не достаточно ли?

— О, ты ревнуешь! — обрадовалась она.

— Много чести для тебя, — буркнул я.

— Фу, какой неучтивый! — Ирина замолчала на минуту; нижняя губа у нее была полнее верхней и немного выдвинута вперед, придавая лицу по-детски обиженное выражение. Но про обиду свою она быстро забыла. — Если бы тебе сказали: выбирай себе героя — литературного или исторического, — чтобы сыграть в кино, кого бы ты выбрал?

— Козьму Пруткова. Подходит?

Она брезгливо поморщилась:

— Не было такого, он выдуман. Хотя я видела его портрет: курносый губошлеп, этот Козьма. На Мамакина похож… Нет, тебе подойдет что-нибудь романтическое, Печорин например… А я выбрала бы Натали Гончарову. Из-за нее на дуэли дрались, значит, стоила того…

Трогая мизинцем нижнюю свою губу, она смотрела на меня с едва скрываемой иронией и, казалось, выискивала, что бы еще спросить.

— Дима, почему ты всегда такой злой? Мой папа тоже часто злится. Но у него печень болит. У тебя ведь не болит печень, а ты вон какой… свирепый. С таким видом Мцыри дрался с барсом. А ты, встретив барса, сразился бы?

Я только отшучивался — на нее невозможно было сердиться. Она все больше возбуждала мое любопытство: за шуточками ее, за легкостью, за кокетливыми ужимками и заразительной веселостью скрывается что-то другое, значительно глубокое — беспокойство, поиски, раздумья; все это проскальзывало порой в ее взглядах, в недомолвках, в голосе…

Однажды, подсев ко мне с кошачьей вкрадчивостью, Ирина ущипнула мне руку выше локтя.

— Нина Сокол сейчас в зале в поэтическом одиночестве… Не тебя ли поджидает?

Я вышел. Нина сидела у окна. Сквозь опушенные свежими листьями ветви липы видно было, как над крышей высокого дома неслись высушенные ветром облака, навстречу им растрепанными стаями взлетали галки, кружились и снова опускались, точно были привязаны к коньку невидимыми нитями. Нина встала и спросила торопливо:

— Ты подождешь меня немного? Сейчас моя очередь петь…

— Я буду на бульваре возле пруда, — сказал я. — Ко мне должны прийти друзья.

Нина встревожилась:

— Так, может быть, мне вам не мешать?

— Что ты! Они хорошие ребята. — Я умолчал о том, что «хорошие ребята» пришли именно за тем, чтобы познакомиться с ней.

Они сидели у пруда. Никита лениво курил, дремотно поглядывая на проплывающие мимо лодки. Облачные тени, набегая, гладили землю, и вода в пруду то меркла и как будто опускалась ниже, то снова подымалась и сверкала; деревья ярко зеленели, окропленные солнечными брызгами, а птичьи голоса звучали возбужденнее. Никита вдруг хмыкнул и проговорил с насмешкой:

— Вот говорят — весна… Шелест листочков, птички поют, солнышко пригревает… Будто никто не может устоять против ее чар — вдохновляются, вздыхают, пишут стихи про любовь. — Он с издевкой покосился на Саню: — Ерунда все это! Я вот перешагнул двадцать две весны… И — какая там любовь! Только больше ко сну клонит…

— Погоди, она к тебе еще явится, твоя весна, повздыхаешь, — весело пообещал Саня.

Никита взял из его рук веточку и стал разметать ею дорожку у ног.

— Интересно, что сейчас делает Лена Стогова, командир наш? Что это вы ничего о ней не расскажете… — Никита намеренно глубоко и шумно вздохнул и повернулся ко мне; он никогда не говорил о Лене, и сейчас взгляд его даже испугал меня.

— Не знаю, — ответил я, чувствуя, что густо краснею: за последнее время я думал о ней все реже и реже, образ ее все отдалялся, тускнел, заслонялся другими лицами.

Саня, заволновавшись, выхватил у Никиты веточку и, быстро-быстро ощипав ее, стал растирать в пальцах листочки так, что выступил зеленоватый сок.

— Как это не знаешь? Вы расстались по-хорошему? Не ссорились?

— Нет. — Я будто оправдывался перед ним. — Я писал ей, но ответа не получил. Сергей Петрович сказал, что она уехала в Горький. Может быть, Саня знает.

— Я ничего не знаю. — Кочевой поспешно встал, обеспокоенный, и принялся переламывать в пальцах ощипанную веточку, не спуская с Никиты встревоженного и вместе умоляющего взгляда.

— Тогда я знаю! — строго сказал Никита и кивнул на Кочевого: — И он тоже, переписывается с ней самым интенсивным образом. Сядь, Саня… — Рука его сдавила мое плечо: — Она действительно в Горьком, Дима, учится в Речном техникуме.

— Я так и думал! — воскликнул я. — Молодец, Лена!

— Но меня просили не говорить с тобой об этом и не давать ее адреса: Саня боится, что ты начнешь осаждать ее письмами, и мало ли что может из этого выйти — дрались ведь из-за нее когда-то, вспомните-ка… Но я решил сказать, Саня… — Тот сидел, облокотившись на колени, сконфуженно склонив голову, и Никита любовно и ободряюще погладил его по спине: — Так лучше — проще и честнее…