Александр Андреев - Ясные дали

— Я буду тебя ждать.

— Правду говоришь? — Она улыбнулась сумеречными глазами. — Ты мне нравишься, Дима, потому что ты скромный и, знаешь, смелый. Да, да, не возражай. Я ведь знаю. — Она усмехнулась лукаво. — Наверно, это очень плохо, что я тебе говорю об этом первая? Я балую тебя. Ну и пусть. Я всегда скажу первая, если мне человек понравится… — Не дав мне ответить, она поспешно развернула бумагу и, смущаясь, протянула мне баночку. — Тут белила… Заберись вон туда и напиши про нас. Пускай прохожие гадают, что это за люди — Дима и Нина?

Никогда еще Нина не была такой нетерпеливой и одновременно смешливой, и давно не было нам так весело; мы стояли на дороге среди мрачных молчаливых гор и хохотали.

— Оказывается, ты тщеславна и сентиментальна. Это новость!

Нина покраснела и заторопила меня:

— Полезай скорее! Ну, пожалуйста, Дима… мне так хочется.

Издали утес этот напоминал профиль сильного и хмурого человека. Над его каменным лбом, вонзив в трещины корни, росла сосна; на вершине ее сидела большая бурая птица, которая, снявшись, замкнула над нами круг и пропала за хребтом. Мы переглянулись, как бы говоря: из круга этого нам не выйти…

— Лезем вместе, — сказал я. — Я помогу тебе.

— Нет, я вон только до той ступенечки доберусь и встану, а дальше ты один уж…

Через несколько минут, спустившись к Нине, я взглянул на скалу — под сосной, на лбу, четко белели два имени.

Вдалеке возник глухой, невнятный стук, будто за спиной у нас пробивался кто-то сквозь скалу наружу. Затем стук переметнулся на дорогу, мы различили конский топот. Приближаясь, он прояснялся все отчетливей и вот уже трескуче и множественно рассыпался по горам. Мы спрятались за выступ, с любопытством выглядывая из-за камня — кому это вздумалось забраться сюда? Внезапно перед нами появился Николай Сергеевич Столяров на своем золотисто-рыжем жеребце — в свободное от съемок время он любил верховые прогулки. Задержав лошадь, он долго всматривался в свежую надпись на скале, улыбнулся и позвал негромко:

— Нина!

Нина приложила палец к губам, требуя от меня молчания. Николай Сергеевич оглянулся по сторонам, прислушался, потом повернул коня и ускакал; гулкий вначале топот копыт покатился к подножию, отдаляясь и замолкая.

Случается, вернешься в Москву в середине лета, начнешь обзванивать и навещать друзей, знакомых, многих не застанешь — один на море, другой в деревне, третий на даче, — и Москва вдруг покажется неприютной и как бы опустевшей, хотя на улицах по-прежнему многолюдно и суматошно.

Такой она выглядела и в тот раз, когда я приехал из экспедиции. Никита Добров гостил у родителей. Саня Кочевой путешествовал по Волге, учащиеся школы разъехались кто куда… Пришлось коротать дни в обществе соседки Павлы Алексеевны.

Мы пили чай на кухне, под шум примуса, каждый за своим столом. Откусив сахар, она дула в блюдце с чаем и рассказывала, как ее, еще в старое время, записали в рекруты: где-то там, в военной канцелярии, Павлу Алексеевну переделали в Павла Алексеевича, вручили повестку, и ей пришлось идти на призывной пункт, доказывать, что она не мужчина, а женщина и к солдатской службе не пригодна. Офицер всматривался в нее долго и подозрительно — не маскируется ли она, не переодета ли?

В молодости ее обокрал на станции один, по ее словам, приличный молодой человек; с тех пор она страшится воров. Дрова, аккуратно сложенные возле крыльца, были пронумерованы красным и синим карандашом. Однажды я ради шутки повернул несколько толстых поленьев цифрами к стене. Павла Алексеевна пришла ко мне сильно встревоженная, прошептала таинственно:

— Воруют. Дрова веруют. Что делать, Митя?

Выразив сомнение, я сбежал вниз и уложил поленья по-старому; присев на корточки, близоруко щурясь, она обнаружила пропавшие номера на прежнем месте, засмеялась тихим, счастливым смехом:

— Ошиблась, Митенька, просчиталась. Бес, видно, попутал…

По вечерам я покидал Павлу Алексеевну. С Таганской площади я спускался до Астахова моста и поворачивал налево, к Москве-реке. На набережной, оперевшись на парапет, уединенно стояли пары. Небо густело, проступали звезды; над городом, залитым светом, они выглядели мелкими, слабыми.

Один раз меня ни с того ни с сего потянуло на Чистые пруды. Я прошел несколько кварталов, и вот он, «Колизей», школа… Вдруг встречу кого-нибудь из своих!

У самого входа на меня внезапно обрушился целый водопад громких слов, радостных восклицаний, каких-то лихих вскриков, смеха — я лицом к лицу столкнулся с Ириной Тайнинской. Она завладела мной, прежде чем я успел опомниться. Так человек с плавного течения попадает в крутой водоворот, из которого нет сил выбраться — тянет на дно.

— Димочка! Здравствуй, мой милый! Это чудесно, что ты приехал! Я так рада тебя видеть, просто ужас! Здесь ни одной живой души — хоть плачь. А я сейчас спускаюсь по лестнице и вдруг вспоминаю тебя: где он, думаю, бродит, этот своенравный парень?.. И вот он — ты! Интуиция… Повернись-ка, я на тебя взгляну… — Она потащила меня к свету, падавшему из окна. — У тебя такой вид, будто ты скитался по дальним морям, загорел, обвеян аравийскими ветрами. И вот сошел на берег — прямо к моим ногам. А где-то тут, кажется, вот за углом, бушует море и раскачивается твой корабль. А над ним полощутся алые паруса…

— На роль принца не гожусь, — едва успел вставить я.

Нарядная, мотыльково-яркая, она взмахивала руками, широкие рукава отлетали назад и трепетали за спиной, подобно крылышкам. Подхватив меня под руку, как свое приобретение, она сообщила, показывая на дверь школы:

— Я только что оттуда. Там пусто, одна секретарша сидит. Поедем в Сокольники. Гляди, какой вечер! Едем, потанцуем…

В Сокольниках, конечно, интереснее, чем дома, с Павлой Алексеевной!

Идя бульваром к станции метро, Ирина беззлобно ворчала на своего отца, поэта Тайнинского:

— Сыграл он со мной шуточку в этом году: обещал прокатить по Волге, а сам взял и засел на даче — открыл какого-то поэта, черемиса или аварца, поэмой его восторгается, переводит на русский… Вот и сижу в городе в такую жару. — И подкрепила стихами:

— На Волге сейчас хорошо, — вздохнул я.

— Возьми меня, когда поедешь, — попросила она, как всегда застав меня врасплох.

— Пожалуйста, поедем.

— Представляешь, Дима: даль синяя-синяя, а пароход белый-белый, а берега по сторонам зеленые-зеленые! Деревни с покосившимися церквушками, чайки машут крыльями… Что ты улыбаешься? Не так?

— Немножко похоже. — Я представил свои старые, закиданные грачиными гнездами ветлы на берегу, избушку бакенщика Митроши, мать на крыльце, Тоньку… Вот бы очутиться там сейчас! Стало как-то тоскливо, я нахмурился, пожалев, что заговорил о Волге, что пошел вместе с Ириной.