Михаил Керченко - У шоссейной дороги

Я размела метелочкой свой двор и превратила его в точок. Рожь хранилась в снопах под поветью. От кур не стало отбоя, и я решила до дождей обмолотить все снопы и солому прибрать. Сама сделала цеп: на крыше землянки лежала сухая и легкая рукоять для железных грабель. Я привязала к ней сыромятным ремешком палку, величиной с аршин, и получился цеп. Надо уметь им махать и колотить по хлебным колосьям. Иначе и руки отобьешь, и ничего не намолотишь…

Мне помогали дети. Развязали снопы, разложили их веером по кругу так, чтобы колосья были внутри. Работа грубая, утомительная. Без сноровки ничего не получится. Начала я. Цеп птицей взлетает над головой и легко, но хлестко опускается на колосья, выбивая из них зерно. Подошел офицер. Важно так постоял, пальцы за ремень засунул и, оттопырив губу, ногой подрыгал. Соображает что-то. Неспроста он здесь. Боюсь поднять глаза, молчу и работаю. Вот бы, думаю, вашему фюреру спину проутюжить вдоль и поперек этим крестьянским орудием.

— Што делайт, матка? — спрашивает, закуривая из красивого серебряного портсигара. Вижу: нашей работы. У них-то настоящего серебра и не бывало. Часы золотые с браслетом, очки сверкают — все наше. Уже успел грабануть.

— Хлеб, — говорю, — молочу. Их чем-то надо кормить, — показываю на ребятишек. — Есть просят, как котята мявкают.

— О, работящи баба, ми уважайт… Короша молотилка.

И навел на меня фотоаппарат. Я заслонилась рукой.

— Ой, батюшки!..

А он крикнул:

— Погодит! Айн момент. Я имейт великий желаний сделайт превосходны фо-то-гра-фи. Ми своим фрау пошлем, пусть поглядайт, как ви молотит. Какой ви нищий. Совсем рабски труд. Холупи у вас дрянные. У нас корови в лучший хлев стоят. Ми спасем Россия от большевик.

«Ишь, спаситель-грабитель», — думаю. А вслух говорю, как будто не понимаю, что к чему:

— Вот теперь вы нам построите хоромы, заживем в них и работать не будем.

Он всполошился:

— Нет, нет, матка. Вам лениви нельзя бить. Вам отдыхайт ошен вредно. Ви, как лошадь, должны в упряжь кодить.

— Почему так?

— Будешь много-много работать, — нахмурился он, — вволю. Он провел пальцем по горлу. — Досито. — И сладко улыбнулся.

— А-а-а! — Я как глупая широко раскрыла рот. — Это, значит, все одно работать. А я думала: теперь буду гулять, спать вволю.

— Нет, — говорит он, — мы с фрау должны гуляйт досита, а ви работать. Двадцать лет гуляйт. Нам фюрер приказал: победите русских, и они на нас будут работайт.

— Скоро ли победите? — спрашиваю.

Он так долго и подозрительно посмотрел на меня.

— Это военный тайн. Москва возьмем, и тогда капут…

Хотела сказать: «Наполеон был в Москве, да сплыл». — Но промолчала.

Офицер спросил:

— Имеешь талант сделайт из этого клеба превосходный булька?

— Умею ли я печь хлеб?

— Да, да. Стряпайт.

— Как же! У меня в хате большая русская печь.

— О! Интэрэсно. Идем взирайт своим глазом.

Он переступил порог, втянул в легкие воздух и слегка выпучил глаза. Наверное, решила я, не понравился наш домашний дух. Хотя пахло вкусно: борщом и свежеиспеченным хлебом. Вижу: сам слюнки глотает, а кадык ходит, как поршень — туда-сюда.

Справа у стены стоял высокий старинный книжный шкаф ручной работы. Он был сверху донизу заполнен книгами в кожаных переплетах. Мой отец был грамотен, работал когда-то волостным писарем и сумел собрать довольно приличную библиотечку. Он очень гордился ею. Крестьяне иногда приходили, спрашивали: «Емельян Фомич, а что в твоих книгах сказано о революции?» — И начиналась беседа.

Офицер взглянул на книги и удивленно поднял брови:

— Ви читайт книги? Ви не глюпий женщин.

— Все это перечитала не на один ряд.

— Ви много читайт и нихт арбайтен? А молятилька, коровь… клеб?..

— Все успеваем.

— Какой здесь книг?

— Пушкин, Гоголь, Толстой, Гёте, Шиллер и другие.

— Немец тоже люпим?

— Это были гуманные немцы.

— Я тоже гуман. Ошен гуман. Моя фамилий Клаус Штельцер. Майор.

— Очень приятно.

Он потянул носом воздух:

— Ошшен вкусно! Покажи клеб.

Большие, пышные, с нежным румянцем булки лежали около стены на широкой желтоватой, как воск, чисто вымытой лавке под белыми рушниками. Я приподняла рушник, взяла булку, подала ему.

— О, вот это русский ка-ра-вай, — он улыбнулся. — Как у вас коворят: на чужой ка-ра-вай рот не разевай.

— Да, да. Но ты попробуй разинь… (Думаю: вдруг от зависти и жадности подавишься).

Он отломил кусочек, понюхал, пожевал.

— Ошень корош. Будешь делать нам превосходный булька. Печь клеб.

— Вот те на… Мука хорошая нужна. Где я возьму ее, дрова нужны. Да мне и некогда.

Он нахмурился и топнул ногой.

— Есть когда. Я приказайт. Все будет. Я нашальник. Буду жить верст пять отсюда в лесу.

— В лесу? А что вы там будете делать?

— О люпопитний пап. (Значит: баба). — Он удивленно вытаращил глаза: — Отдыхайт и кушайт твой клеб. И с фрау шури-мури, — засмеялся.

— Хлебного кваску не хотите отведать?

Он пожал плечами. Я налила из жбана яристого кваса.

Клаус Штельцер подозрительно посмотрел на меня.

— Не бойтесь, не отравлен. Полезен.

— Попробуем. Русски экзотик.

Он выпил все до дна, не отрываясь от кружки.

— Ошень вкусно. Кисли-пресни. Корош. Я буду ездит по суббота пить квас.

— Пожалуйста, господин Штельцер.

Скоро привезли хорошую русскую пшеничную муку, я завела квашню, испекла десять булок. За ними приехали фрицы на машине. Штельцер стал ездить ко мне по субботам пить свежий квас.

По деревне быстро распространился слух о том, что я работаю на немцев, пеку для них хлеб. Одноглазый, сапожник Егор Иванович очень обрадовался моей деловой связи с немцами. Мой дом для них не был подозрительным. Я понимала, что Егор Иванович не сапожник, хотя у него в рюкзаке оказались железная лапа, молоток, щипцы, шило, дратва, даже мелкие деревянные гвозди — все то, что необходимо сапожнику для мелкого ремонта обуви. Впоследствии я узнала, что он в сапожном деле большой мастер. Он на второй день пересмотрел все наши кожаные обутки и принялся приводить их в исправность. Ребятишки не отходили от него, любовались, как он орудует молотком и шилом. Егор Иванович надел потертую кожаную куртку, пеструю кепку с ушами, завязанными на макушке, широкие штаны и старые лакированные туфли с острыми и длинными носками. Взглянув на него, можно было подумать, что этот человек когда-то умел пустить пыль в глаза, но, видать, жизнь его крепко помолотила, и теперь он живет воспоминаниями, смирился с судьбой и рад кусочку хлеба и какому-нибудь теплому углу.

Он пошел к старосте отметиться, объяснил ему, что прибыл в этот поселок к брату, но брата, как оказалось, давно уже нет в живых, что он временно остановился у снохи Ариши, знает сапожное дело. А вообще-то у большевиков отсидел десять лет, строил Беломоро-Балтийский канал, потерял здоровье и сейчас нуждается в материальной помощи. На починке сапог, наверное, и куска хлеба не заработаешь, а сидеть на шее у Ариши он не собирается, у нее трое детей. Землю копать он тоже не может… Как быть? Помогите!