Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)

Еще слишком рано, чтобы идти на обед к Суре. Потому я покидаю греческую «Cofeteria» Манзанивато и спускаюсь к гавани, по длинной Домнеаска, главной улице Галаца. Резкий визг трамваев разрезает стекла витрин на Брашовени; телеги скопцов с их упряжкой моргающих, задыхающихся лошадей грохочут мимо галопом, поднимая густые облака пыли: скопец сидит на козлах, закутанный в свою длинную сутану, мягкое лицо евнуха необычно худое, с той слабой, я сказал бы, свисающей худобой. От одного тротуара к другому гоняются друг за другом банды собак и детей, и над моей головой быстро сменяют друг друга надписи на еврейском, армянском, турецком, греческом, румынском языках. Пока я не поворачиваю, наконец, на Портовую улицу.

Уровень воды в Дунае поднялся из-за дождей, тяжелые плоты уверенно качаются у портовой набережной. Улица, которая ведет к гавани, это что-то вроде бесконечных «Palazzata», низких наполовину разрушенных землетрясением домов, опирающихся на балконы. Это хижины, самые богатые из которых построены из кирпичей, другие из обожженной глины с известью, самые ненадежные из побеленного соломенного самана. На первых этажах зияют темные склады, бочки с дегтем, смолой, перцем, медным сульфатом, сухой рыбой, коринками, пряностями всякого рода; господа и владельцы этой обширной бакалейной торговли – греки. Худые и черные, или же толстые и бледные, стоят они у дверей своих складов, сложив руки на груди, с сигаретой, свисающей с нижней губы, кустистые черные брови затеняют тусклый взгляд, и их длинный, костлявый орлиный нос с трепетными красными ноздрями смотрится оживленным и чувствительным на темно-коричневых лицах. Обычное взволнованное беспокойство владеет всем Бадаланом, портовым кварталом. Набережная вдоль реки кишит солдатами. Рота ополченцев-ландштурмистов разгружает несколько несамоходных барж, груженных коровами, вязанками сена, мешками бобовых плодов и сложенными штабелями дровами. Это старые, седые солдаты. Они медленно двигаются туда-сюда, между баржами и молом, вверх и вниз по трапам, как желтые насекомые. На палубе баржи сидят несколько женщин с зелеными, желтыми, красными шелковыми зонтами, болтают друг с другом и грызут сладости. Это жены капитанов, штурманов, владельцев лодок. Живая, мирная картина: желтые солдаты, согнувшиеся под грузом их ящиков и мешков, женщины на палубе, живые цвета и мягкие жесты на ветру засеянной светящимися личинками насекомых реки.

На берегу, возле ограды скотного двора, несколько солдат готовят еду; молодые солдаты, они смеются, они чистят лук и чеснок, они наполняют котлы бобами, они чистят картошку, смазывают сковороды смальцем, режут мясо для жаркого на длинные полосы. Бобовый суп шипит в котлах. Рядом стоит капитан и наблюдает за кухонной командой, и время от времени он осматривается, его взгляд непричастно скользит вдоль гавани, мимо сидящих на палубе барж женщин, детей, к русскому берегу, туда, на другую сторону озера Братеш. Дальше в стороне поднимается сталеплавильный комбинат Титан-Надраг-Калан, там можно увидеть часовых с примкнутыми штыками.

Огромное черное облако дыма выходит из коротких дымовых труб сталеплавильного комбината, укутывает гавань, дома, людей, коров, баржи. Иногда кажется, как будто гавань горит, как будто весь квартал Бадалан горит. Видно, как солдаты бегут за освободившимся, убегающим быком, за пугающимися лошадями. Грузовой поезд, беспрерывно свистя, маневрирует возле вокзала, который точно так же был разрушен землетрясением. Здесь в квартале Бадалан все выкрашено в бирюзовый цвет: окна, ставни, двери, перила, решетки, вывески, даже фасады домов. Что-то вроде напоминания о море лежит над берегом этого бледного, почти белого потока. Неподалеку от силосных башен, по ту сторону литейного завода, группа рабочих и солдат с вытянутыми вверх лицами стоит перед плакатом, который расклейщик только что наклеил на стену. Это плакат, в котором правительство объявляет, что Хория Сима и другие руководители легионеров приговорены к пожизненной каторге. Люди стоят там, перед плакатом, точно как будто рассматривают картину. У меня возникают сомнения, умеют ли они вообще читать. Их взгляд как бы гаснет, лица неподвижны: нет, они не умели читать. Тогда один солдат начинает смеяться, другие принимаются говорить друг с другом. Они говорят о ценах на конфискованный скот, они говорят о совсем близкой предстоящей войне. Пока я поворачиваюсь, темное облако поднимается над Братешем. Это огромное черное крыло, которое затемняет небо над рекой, над гаванью, над городом: облако воронов. Стервятники зловеще каркают над крышами домов. Я поднимаюсь вверх по улице Брашовени. Неожиданно круто с неба что-то плюхается на тротуар, прямо между людьми. Никто не останавливается, никто не оборачивается. Я подхожу ближе, наклоняюсь и смотрю. Это кусок истлевшего мяса, который один из воронов выронил из клюва.

2. Красная война

Яссы, 22 июня 1941

Сегодня в утреннем сумраке война началась против Советской России. Уже два месяца, как я не слышал канонаду; в последний раз это было в апреле, под стенами Белграда. Перед бесконечными пшеничными полями, перед огромными лесами подсолнухов я теперь вновь переживаю войну в точности ее металлического порядка, в стальном сиянии ее машин, в беспрерывном, равномерном грохоте тысяч ее моторов (Онеггер, Хиндемит). Запах бензина снова побеждает запах человека и лошади. Когда я вчера ехал мимо Прута в северо-западном направлении, вдоль советской границы от Галаца в Яссы, я снова встречал на перекрестках непоколебимо спокойных, серьезных полевых жандармов, с бляхами на груди, с бело-красным диском сигнального знака в руке. «Стой!» Два часа я стоял на перекрестке, пропуская немецкую автоколонну. Это была моторизированная дивизия, которой предшествовал батальон тяжелых танков. Они прибыли из Греции. Они проехали по Аттике, Беотии, Фессалии, Македонии, Болгарии и Румынии. От дорического портика Парфенона к стальному портику пятилетки. Солдаты сидели на положенных поперек дощатых сиденьях открытых грузовиков, полностью скрытые за белым слоем пыли. На радиаторе каждого автомобиля белой краской был нарисован греческий храм, детское произведение колонн с балками, белый на грязно-сером металле капота. Под пылезащитной маской угадывались потемневшие от солнца, обожженные греческим ветром лица. Солдаты сидели на скамьях в странной неподвижности, они выглядели как статуи. Как будто из мрамора, такими белыми были они от этой пыли.

Один из них держал сову, живую сову на сжатой в кулак руке. Это была, без сомнения, сова из Акрополя, одна из тех сов, которые каркают между мраморными барабанами колонн и мраморными квадрами Парфенона, одна из священных птиц совиноокой Афины Паллады, Athena Glaukopis. Она била крыльями, чтобы избавиться от пыли; и сквозь белое облако пыли удивительно красиво сверкали ее ясные глаза. И в этих глазах крылся таинственный и древний взгляд, полный того древнего и таинственного ощущения неумолимого. Серые стальные машины гремят за живыми изгородями из ив, вдоль берегов Прута. Из выхлопных труб танков вырываются языки синего дыма; в горьком воздухе сине-черный пар смешивается с влажной зеленью травы и золотым отблеском нив. Под свистящей дугой пикирующих бомбардировщиков ползучие бронированные колонны как тонкие карандашные линии появляются на бесконечной зеленой стенной доске долины Молдовы.