Добрица Чосич - Солнце далеко

Смертный приговор поразил даже Павле. Сердце его судорожно забилось, голова словно налилась свинцом. «Но так должно быть! Это необходимо! Этого я и хотел. Правильно! Чго же теперь делать? Расстрелять его?.. Сразу?.. Да нужно ли? Может быть, вовсе и не нужно?.. Нет! Нужно! Нужно и необходимо!» — кричало все в нем. Павле чувствовал, что весь отряд смотрит на него. И словно прислушиваясь к внутреннему голосу, он поднял голову. «Мне жаль товарища Гвоздена», — хотелось сказать Павле, но вместо этого он с ожесточением и ненавистью стал красноречиво и убедительно обосновывать правильность решения суда.

— Хватит!.. Не срами меня! — голос Гвоздена зазвенел, как сломанная сабля. Он шагнул вперед, выпрямился, зло и упрямо поднял голову, хлестнул взглядом по строю и напряженным, вздрагивающим голосом продолжал: — У вас нет сейчас времени рассуждать о справедливости. Вы торопитесь. Не теряйте из-за меня времени. — Он хотел сказать еще что-то, но, словно вспомнив о чем-то, вздрогнул и деловито добавил: — Вот, товарищи, кто плохо одет, пусть возьмет мой гунь!

Он широким движением сбросил гунь и швырнул его на снег перед строем, оставшись в поношенном черном свитере.

Павле дрожал. Дрожали и все бойцы. Всех охватило чувство сострадания и ужаса, и каждому слышно было, как стремительно стучит в его сердце кровь. Казалось, достаточно одного слова — и весь отряд, даже те, кто был против Гвоздена, бросятся к нему на помощь и вырвут из рук смерти. И Павле понимал это. Это была его самая сильная и ясная мысль. «И тогда… Что будет с нами тогда? Нет! Нет!» Он напряг все свои силы и резко, словно команду, произнес:

— Вук! Возьми еще одного человека. Приведи приговор в исполнение!

— Не нужно второго! Пошли! Прощайте, товарищи! — сказал Гвозден и пошел впереди Вука.

Единственный человек, на которого, уходя, взглянул Гвозден, был Уча. И Уча ответил ему пустым, ничего не выражающим взглядом.

Люди в строю переглянулись. Гвозден и Вук вошли в лес.

Вскинув автомат, Вук шел следом за Гвозденом. Вук ни одной секунды не сомневался в справедливости приговора, но ему было страшно тяжело. Он пытался понять, как все это произошло, старался припомнить все свои разговоры с Гвозденом. Он вспомнил сомнения и страхи Гвоздена прошлой ночью и все его слова.

— Вот здесь можно, — спокойно сказал Гвозден и остановился на берегу ручья.

Вук задрожал. Он нерешительно поднял автомат, глядя в темневшее в сумерках лицо. Оно было попрежнему спокойно.

— Вук! Вытащи из ствола тряпку — разорвет ствол! — напомнил Гвозден.

— Да как же ты, Гвозден… Что с тобой случилось? — вырвалось у Вука, и судорога исказила его лицо.

— Стреляй в голову, только сразу!.. Чего ждешь? Давай!

Вук нажал на спуск.

Когда Вук шел назад, он едва держался на ногах. Он весь дрожал, и ему казалось, что он сейчас упадет.

…Вскоре две небольшие колонны двинулись по лесу в разных направлениях. Они покидали горы, окутанные вечерним январским туманом.

Есть люди, которые надолго остаются в памяти окружающих. Необыкновенная смерть делает необыкновенной маленькую будничную жизнь. Героев помнят чаще всего по их необычной смерти.

Такой казалось Уче и смерть Гвоздена. Героическое поведение партизана перед казнью потрясло командира. Его не переставало мучить чувство собственной вины перед ним и ответственность за случившееся. Обычно Уче не свойственно было раскаиваться в своих поступках. Он старался как можно меньше критиковать свои ошибки и копаться в себе. И именно это качество давало ему ощущение превосходства над окружающими, которые нередко считали его недалеким. Но вся эта история с Гвозденом — разговор с Павле, собрание, выступления перед строем, а особенно участие его, Учи, в вынесении смертного приговора — не давала ему покоя и заставляла страдать.

Шагая за дозором впереди колонны, которая змеей извивалась по темному лесу и осторожно пробиралась мимо немецких засад, он совсем забыл об опасности и продолжал размышлять о Гвоздене и о себе.

Гвозден и умирая остался верен своему убеждению. Его выступление грозило страшной опасностью отряду. Если бы Павле не проявил такой решительности, кто знает, чем бы все это кончилось. Но как он держался перед смертью!.. Какое превосходство прозвучало в его голосе, когда он сказал: «У вас нет времени». Каковы бы ни были причины его поступка, он проявил замечательное мужество. Только исключительно сильные люди способны так поступать. Много ли их, этих людей? А он, командир, — он заколебался!

Почему он сдался, раз уверен в своей правоте? Он заставил себя отказаться от собственного мнения, для того чтобы сохранить единство. Ради единства отряда и партийной дисциплины он пошел на авантюру, которая, несомненно, приведет к гибели отряда. К чему же тогда его совесть, воля, готовность отдать свою жизнь борьбе?! Почему он прямо не выступил против Гвоздена и не стал защищать свою точку зрения? Неужели пустое, чисто формальное единство важней, чем судьба отряда?.. Как воевать дальше, если так нельзя, так невозможно воевать?.. Если нет веры у командира, значит нет ее и у бойцов. Они инстинктивно чувствуют, что он сомневается. Нет, бой проигран заранее. И куда они пойдут? Сейчас вот, ночью? А завтра? А в последующие дни? И чем все это кончится?

«Вот Павле — тот никогда не колеблется в выборе средств. Он ни перед чем не остановится, чтобы осуществить свой план. Но, может быть, он тоже сомневается?.. Мы всегда беспощаднее всего боремся с теми слабостями в окружающих, которые свойственны нам самим». Эта мысль сразу показалась ему низкой и несправедливой. Но помимо его воли, она все больше овладевала его сознанием, вытесняя все остальные, и чем больше боролось с ней дружеское чувство к Павле, тем сильней она становилась.

Вскоре немцы обнаружили движение колонны и накрыли ее пулеметным огнем. Уча почти обрадовался неожиданной опасности, которая прервала его тяжелые размышления. В лесу гремели выстрелы, но командиру казалось, что они как-то не имеют отношения к противнику, что стреляют, сражаются сейчас не люди, а лес и ночь. Отсутствие видимого противника делало эту стрельбу еще более опасной, и Учей вдруг овладел непонятный страх.

Колонна быстро вышла из-под огня. Все стихло. После стрельбы густой сумрак как бы ожил, замелькали причудливые тени, и Уче казалось, что вот-вот в этой тьме за деревьями раздастся страшный взрыв. Он весь превратился в ожидание, напрягая зрение и слух. Мало-помалу напряжение прошло. Кругом вновь были обычные лес и ночь, безмолвные, безжизненные, словно нарочно созданные служить укрытием для партизан. И вдруг он весь затрепетал от волнения. Чья-то рука махнула ему. Может быть, кто-то даже улыбнулся ему. Мягкая, теплая рука, словно тень, взметнулась над тесным строем. И снова потонула во мраке леса. И Уча почувствовал дрожь — томительную, печальную и в то же время радостную. Он посмотрел на платок, на котором висела его раненая рука. Девушку, верно, обрадовал бы этот взгляд. Вернется ли то, что было?.. И что будет тогда? А если никогда не вернется?