Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)

Улыбка, как и прежде в Термезе, добродушно блуждала по его волевому, слегка полноватому лицу, но теперь Ремизову показалось, что помимо оптимизма и неуемной энергии в прищуренных глазах бывшего взводного четвертой роты прячутся лукавые бесы притворства и расчетливости. Вот его Гала действительно улыбалась искренне, раздаривая теплоту и благоухание карих глаз, радуясь тому, что ее муж здесь, рядом с ней, близкий, понятный, родной. Ее пирожки и пончики, только что снятые с плиты, были, как и прежде, бесподобны, но с кухни ей пришлось уйти. Разговор за столом стал исключительно мужским, и Ренат, все так же улыбаясь, но с хриплым акцентом в голосе попросил ее оставить их одних.

– Да не собираюсь я все проблемы страны своим хребтом вывозить. Я что, на дурака похож? После первого батальона и так все ясно стало: мы – мясо, и все тут. И каждый сам принимает решения, тяжелые решения тоже. Я ни у кого кусок хлеба не отобрал, никого не ограбил. У каждого человека только одна жизнь, так вот, каждый может или не может сам что-то с ней решить, если она всего одна. Одна! Ты вообще-то меня понимаешь? – Козловский уже не улыбался, хотя привычная мимика иногда растягивала уголки губ, и это искажало весь смысл произносимых им слов.

– Пытаюсь понять. Ты ведь зачем-то пошел служить в армию? Чего-то ожидал от этой службы?

– Ожидал, конечно. Службу и ожидал. Но не такую! – Его губы раскрылись, обнажая крепкие белые зубы, а щеки собрались в упругие веселые комки, как будто он на самом деле ожидал должность адъютанта в штабе армии, а не командира взвода в мотострелковом батальоне. – Ты думаешь, я испугался? Вы там все так думаете? Но если и так, это мое дело, каким образом я сохраняю свою жизнь. Но дело-то, как раз, в том, что я не боюсь, ты знаешь это. Я не хочу быть дураком, не хочу быть мясом. За жизнь солдат я не собираюсь отвечать. Все равно не смогу ответить, и ты не сможешь. Кто сможет? Нарвешься на засаду – и все. Своей грудью всех закроешь? А за твою жизнь кто ответит?

– Здесь ты прав, никто не поспорит, а я на свою засаду уже нарвался.

– О чем ты? – по инерции спросил Козловский, почувствовав в словах Ремизова непонятный ему, скрытый смысл.

– Ты как в воду глядишь – как раз на засаду. Не повезло нам. Одиннадцать «021»-х…

– Одиннадцать… – Козловский медленно, по слогам произнес число, в нем оказалось ровно одиннадцать букв, посмотрел куда-то поверх плеча Ремизова, словно пытаясь мысленно выстроить шеренгу и представить себе, насколько большое это число утраченных жизней.

– Все, как ты сказал. Так что ты прав, не казнись, это я ищу себе оправдание, а не наоборот. Пытаюсь ответить за тех и за этих. Комиссия из штаба армии прилетала, искали и мою вину тоже. Не нашли. Так что формально меня отбелили, ну а по сути…

– Из наших кто?

– Из наших? В тот раз Пети Костюка была очередь, вряд ли ты его помнишь… Прапорщик из шестой роты. И командир минометной батареи Иванов. Вот такие дела. – Ремизов пожал плечами. – Если бы ты вернулся из отпуска, твоя рота шла бы головной, я тогда в должность не вступил, меня бы комбат придержал. Можешь мне не верить, и это была бы твоя засада. Так что я за тебя отработал. И это я ищу себе оправдание. Каждый раз сначала… Когда думаю, что «духи» могли больше положить – вроде бы и легче. Когда понимаю, что своих солдат мог бы сберечь – погано становится… А у тебя все в порядке, теплое солнце над головой, холодная вода в арыке, баба под боком. Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость? Так Абдулла говорил?

– Почти.

– Вот и получается, что это я – дурак, и мои солдаты – расходный материал, а ты правильный, умный, ты всегда таким был.

– Рем, хватит красоваться, ничего бы я не смог изменить. – И добавил вполголоса: – А ты что, теперь меня презираешь?

– Я тебя не понимаю. Нет, я понимаю, своя шкура, она – единственная. Но когда мы вместе, осознаешь, что мы – офицеры, мы одной крови, осознаешь, что жизнь стоит того, чтобы совершить поступок, защитить кого-то, спасти. Когда мы каждый за себя, оглядываемся на других и не ждем ни от кого помощи, мы – шакалы.

– Ты перегибаешь. – Козловский вспотел. То ли солнце за окном, обращенным на юг, грело жарко, то ли чай, как и положено, был горячим. – Но ведь ты же ко мне приехал. Ты же хотел меня увидеть.

– Хотел, еще бы. Может, я не прав и не понимаю, что происходит. Бойцов своих гоняю, как чертей по сковородке, жить нормально не даю ни им, ни себе. Я тебя послушать хотел.

– Я все сказал. Если считаешь, что я трус, так и считай. Но подставлять я никого не собирался. У каждого есть право выбора. Каждый сам выбирает, сам…

– Ты уже говорил, не повторяйся. Думаешь, я такой смелый? Когда моего бойца подстрелили, и он повизгивал, как щенок, у меня внутри все переворачивалось, а я не мог встать, чтобы ему помочь, я грыз землю и ничего не мог с собой сделать. Я знаю, что такое абсолютный страх.

– Как же ты возвращаешься назад?

– Кролики мы, а война – гигантский питон, манит гипнозом. Сопротивляться бесполезно. – Ремизов натянуто улыбнулся. – А если честно, долг у меня там, и я не могу его не выполнить. Рота меня ждет, я же теперь ротный, и многие вещи научился делать лучше других.

– Давай выпьем водки, хватит уже чая, давай водки. Ты только не обижайся на меня, я никого не собирался подставлять…

– Ладно. Разве тебя кто-то винит?

– Разве нет? Что бы ты ни думал, я все и всех помню. Я сделал свой выбор, теперь вот служу в Ташкенте, в инженерном батальоне. – Козловский остановился, словно переключаясь с прошлого дня на день сегодняшний. – Слушай, Рем, может, у тебя чеки остались? Ты возвращаешься, еще заработаешь.

– Да, червонец на развод оставил.

– Может, сменяешь?

– Запросто.

– По какому курсу?

– Один к одному, я не торгуюсь.

Ремизов действительно не умел торговаться и получать выгоду, поэтому обмен состоялся быстро, с улыбкой, только пить водку после этого расхотелось.

Пасмурное утреннее небо опять разрушало все надежды. Под его низким сводом жизнь не обретала перспектив, становилась расплющенной, как блин, а настроение приобретало привкус перестоявшего кефира. Но военные большей частью в полевой форме с накладными карманами, несмотря на столь явное предупреждение природы, что вылетов опять не будет, неутомимым бесконечным потоком втекали в широкие ворота авиабазы. Их интересовал только единственный, последний шанс, тот самый, что вопреки всему и несмотря ни на что. Вдруг кто-то решится дать команду на взлет. Кому, как не им, этим пропыленным, прожженным бродягам, знать, что на свете случается практически все, а если брать вместе с исключениями, то убирается и ограничительное слово «практически». Над головами сотен людей, помимо густого запаха вчерашнего алкоголя, витало только одно непреходящее желание – быстрее распрощаться с негостеприимным Ташкентом и махнуть к себе домой в Афган, в полк, к своим… Но небо не собиралось потакать даже бескорыстным желаниям. Февральская сырость, оставшаяся после стремительного таяния двухмесячного снега, висела над сердцем Азии без движения.