Валентин Бадрак - Офицерский гамбит

Но Артеменко все же справедливо считал себя человеком, обладающим здравым смыслом, а значит, не разучившимся думать и принимать самостоятельные решения. Он отчетливо, со всей ясностью понял, что не желает конца Украине. Это была его первая родина, колыбель светлого детства и место первых трепетных чувств, территория трогательного познания самого себя. И притяжение пуповины, к его изумлению, оставалось невероятно сильным. Ах, если бы он был где-то в Канаде, если бы из бинокля грозной диаспоры наблюдал за происходящим, то, верно, из-под негодующе нахмуренных бровей глаза его высекали бы молнии, а уста выносили бы приговоры изменникам и движущейся армии конкистадоров. Но он был здесь, в Украине, и он был офицером российской военной разведки, был противником и обязан был нести тень царского скипетра и пугать мраком тюремного каземата. Артеменко даже удивился открытию в себе этой маленькой, трепыхающейся, как пламя свечи на ветру, частички души, отличной от восприятия мира исключительно через прицел имперского дальнобойного орудия. Он слишком долго копался в себе, размышляя, откуда это у него, у человека, много лет вырабатывавшего в себе привычку подчиняться. И он чутьем уловил позыв изнутри: ему импонирует тот уровень свободомыслия и прав на собственное достоинство, которое он увидел тут. Там все было снова приближено к советскому времени: ни одно действие немыслимо без инструкции, ни один директор завода, топ-менеджер банка или главный редактор газеты ничего не сотворит без оглядки на политику Кремля или на взгляды неоцаря, какая разница. И это не было ему противно ровно до того момента, пока он не узрел существование иного мира. И это тоже понятно, ведь он давно уже принадлежал к белой кости, касте неприкасаемых, и аура мнимой персональной свободы усыпила его бдительность. Кроме того, работая во Франции, Артеменко никогда не пытался сравнивать Россию с Францией. То был вообще другой полюс, иная планета. Там никто не мог претендовать на завоевания, а акты дружбы всегда носили позиционный, эпизодический характер. Например, у Москвы и Парижа часто совпадали желания утереть нос Вашингтону, и тогда партнерство выходило на равных. А вот с Украиной все обстояло по-иному. Он помимо воли сравнивал с нею Россию беспрерывно: это был все тот же, близкий ему славянский мир с едиными корнями культурных традиций и системы ценностей, и все-таки другая его сторона, доселе неведомая плоскость человеческого сознания. Как будто одна часть людей обитала на темной стороне Луны, а другая – на светлой, причем он хорошо знал, какая именно жила в сумраке. И он точно не хотел теперь выровнять все в один, слишком приглушенный свет.

Впрочем, Артеменко лукавил, пытался, как много раз до этого, обвести вокруг пальца самого себя. Только шельмование теперь выходило жалким. Он получил четкое распоряжение провести личное исследование и сделать аналитический вывод, насколько сегодня так называемые лидеры общественного мнения в регионах Украины прониклись идеологией российского проекта, насколько разные социальные слои в различных регионах Украины хотели стать народом России, или, как учили доморощенные ученые, некой Руси, Святой Руси. Или нет, пусть будет – Российской империи, так правильнее. Впрочем, сейчас название было не столь важно. Отменная, звучная вывеска может быть придумана позже. Над этим проектом уже давно корпели десятки мастеров пера в России, сотни подкованных новыми идеологами научных сотрудников, целая армия политологов, публичных и полупубличных вещателей нового путинского движения. Артеменко работал как бы параллельно орде социологов и просто тайных осведомителей, шнырявших по территории Украины во всех направлениях. Назревала какая-то развязка, и вместе с ее приближением он словно усыхал, превращался в мумию. Его личное восприятие происходящего день ото дня становилось все более отполированным, дьявольским образом ламинированным и при этом очень болезненным.

Алексей Сергеевич частенько видел один и тот же сон, воспроизводимый бессознательным в различных вариациях. Суть этого ночного видения обычно сводилась к одному и тому же. Он шел, наивный и непринужденно беспечный, порой даже счастливый, среди прекрасной природы, и обязательно набредал на водоем. Иногда такой чистый, что в нем можно было без труда разглядеть сверкающих чешуей, очень медлительных и кажущихся доступными рыб. А иногда даже забавных, несуществующих в природе зверюшек, крохотных приветливых бегемотиков например. И в то самое мгновение, когда он растворялся в первобытной умиротворенности, обласканный щедростью окружающего мира, опьяненный виртуальным счастьем, его глаза внезапно натыкались на силуэты ядовитых, отвратительно агрессивных змей, прячущихся в неизвестно откуда взявшихся участках тины. И тогда счастье исчезало, а он, скованный ощущением ужаса, пускался наутек. Без оглядки, не зная, была ли за ним погоня. Несколько раз такой сон случался, когда он был в Москве, и тогда Аля тотчас просыпалась вместе с ним, смотрела на него долгим, внимательным, изучающим взглядом. Потом молча привлекала к своей груди, заволакивала теплом, словно укрывала от всяческих неприятностей, и он, вдыхая нежный, родной, успокаивающий запах ее тела, медленно забывался с ощущением испуганного ребенка, вспомнившего эпизод из страшного фильма или вещие слова старухи из детской сказки.

Что ж, он все еще выполнял задание, формально стоял на посту, хотя уже точно не знал, что и от кого охраняет. Алексей Сергеевич успел с близкого расстояния рассмотреть украинскую провинцию. Компактный, уютный и близкий по мировоззрению Донецк с зелеными, совсем как в столице, улицами уже кружился в вакхическом танце под воздействием восточного притяжения. Город жаждал возврата к былым временам. Полковник Артеменко мог быть удовлетворенным, Артеменко-наблюдатель, абстрагированный, но внимательный, не осуждал людей, которые изначально считали всю былую советскую территорию несправедливо, кощунственно распиленной неумолимой пилой истории. Но украинцу Артеменко было горьковато и неприятно: перспектива кукольных образов и марионеточной жвачки была лишена индивидуальности, самобытности, пылкости образа. Всякая забитость отвращала, а на украинской территории он отыскал выразительной индивидуальности в десятки, в сотни раз больше, чем в России, выстроившейся в одну маразматическую шеренгу на путинский призыв. Донецк, Луганск и даже до безобразия разбросанный Харьков он обнаружил российскими по духу, по разговорам, по настроениям. Но были осколки, которые, несмотря на простодушную прямолинейность, разили его наповал.