Игорь Болгарин - Чужая луна

Врангель накинул на плечи халат.

— Ну, что стоите под дверью? — окликнул он. — Входите!

В каюту вошли Кутепов и Кедров.

— Докладывайте! — сказал он вошедшим. — Я так понимаю, случилось что-то серьезное?

— Исчез тральщик «Язон», — недоуменно пожав плечами, сказал Кутепов.

— Как? При каких обстоятельствах?

— Его буксировал транспорт «Ельпидифор». На транспорте заметили его исчезновение, сообщили. Остановили эскадру. Подумали, может, оборвался трос. Подождали. А потом все же проверили. И оказалось, что буксировочный трос просто обрублен.

— Может, все же оборвался? Бывает такое, — предположил Врангель.

— Нет-нет, обрублен. Топором.

— Ну, и что вы по этому поводу думаете?

— Следом за «Ельпидифором» следовал транспорт «Рион». Вахтенные слышали на «Язоне» короткую перестрелку. Спросили, что у них там случилось? Не ответили, — дополнил рассказ Кутепова Кедров. — Никто не заметил, когда он вышел из строя и сгинул в темноте. Я так думаю, они решили вернуться к большевикам. Предали Родину.

Врангель помолчал, осмысливая происшедшее.

— Ну, что ж… Ну, что ж… — задумчиво сказал он. Вспомнил картинку из этого же ряда, которую ему буквально вчера или позавчера рассказал генерал-лейтенант Иван Гаврилович Барбович.

Кажется, действие происходило в Ялте. Врангель это доподлинно не запомнил. Вся эвакуация из Крыма: из Керчи, Ялты, Феодосии, Евпатории запомнилась ему как нечто единое — бесконечные шеренги угрюмых солдат, движущиеся по сходням на миноносцы, транспорты, пароходы.

Транспорт «Крым» принял на борт наполовину разбитый махновскими повстанцами конный корпус Барбовича. Загрузились без всякой меры, и в трюмах, и на палубах не протолкнуться. Но солдаты и офицеры все прибывали. Предполагая, что уже больше никаких судов не будет, они с боем, дракой проникали на судно. И тогда капитан принял единственно правильное, хотя и жестокое, решение: он отшвартовался от причала и, ожидая команды на отплытие, бросил якорь в сотне саженях от берега.

Не успевшие пробиться на транспорт, они бродили по берегу и отчаянно переругивались с теми, кому повезло. С борта «Крыма» их успокаивали:

— Не теряйте надежды. К вам вышел еще корабль. Всех заберут.

И тут на пирсе сквозь толпу пробилась сухонькая седенькая старушка, этакий божий одуванчик и, сложив ладошки рупором, прокричала в сторону транспорта:

— Мишель! Мишель! Отзовись! Мне сказали, что ты там!..

Голос у старушки был слабый, и ее слова вряд ли долетели до теснящихся на палубе «Крыма» солдат.

— Эй, там, не берегу! Что там у вас? — спросили с транспорта.

— Сейчас доложим! — донеслось с берега. После чего несколько человек вступили со старушкой в переговоры, стали выяснять, кто такой Мишель и что ей от него надо. Разобрались. После этого самый голосистый выкрикнул с берега:

— Мадам Могилевская ищет своего сына, подпоручика Михаила Могилевского! Слышите? Подпоручика Могилевского! Ей сказали, служил в корпусе генерала Барбовича и вроде находится там, у вас!

— Поняли! — ответили с транспорта. — Просим мадам набраться терпения. На палубе его нет. Може, в трюме? Понадобится время, чтоб его оттуда выковырнуть!

— Нам спешить некуда! — отозвались с транспорта.

И надолго все затихло. Берег ждал. Но с транспорта не поступало никаких известий.

На берегу тем временем кто-то добыл старый погнутый, побывавший в различных передрягах, судовой рупор. Его пронесли над головами всех толпящихся на причале и передали в руки старушке.

— Пардон, но зачем мне граммофон? — высокомерно спросила мадам Могилевская.

— Это рупор, мадам. С его помощью вы сможете поговорить со своим сыном, — объяснили ей.

Старушка вцепилась в рупор, поднесла его к губам, и над морской гладью разнесся ее старческий, но напористый, властный голос:

— Мишель! Сыночек! Я уже целый месяц тебя ищу! Я искала тебя в Александрове, в Аскании-Новой, на Перекопе, в Севастополе и в Феодосии…

— Мадам, ваш сын пока вас не слышит! — сказали ей с транспорта.

— Почему?

— Его ищут, но пока не нашли.

— Но он там?

— Говорят, есть такой! Но он где-то в трюме! — успокоили ее. — Но пока не смогли его извлечь! Теснота, мать ее! Но вы ждите! Мы стараемся!

— Бедный мальчик! — вздохнула мадам Могилевская в рупор: из рук она его не выпускала.

Наконец на палубе транспорта произошло какое-то шевеление и до берега донеслось:

— Эй, на берегу! Говорите! Подпоручик Могилевский желает услышать голос мадам! Он не верит! Его мать тяжело больна и не может быть здесь! Подпоручик говорит, что еще совсем недавно она находилась дома, в Костроме!

Старушке объяснили. Она не без обиды подняла рупор:

— Мышка моя! Сыночек! Это я, твоя мама! Мне Вильгельм Францевич… Ты помнишь Вильгельма Францевича? Он сказал мне, что ты у генерала Барбовича! Я случайно с ним встретилась! Нет, не с Барбовичем, а с Вильгельмом Францевичем! Ты хорошо меня слышишь, Мышонок?

— Да, мама! Я напишу тебе письмо!

— Какое еще письмо! — возмутилась мадам Могилевская, ее голос приобрел железную твердость и властность.

— Но я уезжаю, мама! Кажется, в Турцию! — донеслось с транспорта.

— Ты с ума сошел, Мишель! Какая еще Турция? А как же папа, а как же я? Ты не выдумывай глупостей! Папа сказал, чтобы ты немедленно возвращался домой!

— Но я не могу! — донесся унылый голос подпоручика.

— Папа тебя не поймет! Я тоже!

Наступила тишина. Молчал берег, Молчали на транспорте.

— Не заставляй меня сердиться, Мишель! — донеслось до подпоручика. — Сейчас же возвращайся! Я жду!

Подпоручик долго стоял в каком-то оцепенении. Затем вдруг резко развернулся в одну, потом в другую сторону, освобождая для себя в толпе некоторое пространство. И снова застыл и неотрывно глядел туда, на берег. Затем пружинисто перебросил ноги через металлический леер, ограждавший палубу, и «ласточкой» полетел в воду.

Ничего такого не ожидавшие от смирно переругивавшегося подпоручика с матушкой, офицеры и солдаты разом загомонили, задвигались. Темнолицый усатый крепыш-поручик выхватил у рядом стоявшего солдата карабин, передернул затвор, стал прицеливаться в плывущего в ледяной воде подпоручика.

— Ах ты, гад!

И тут на плечо поручика легла чья-то ладонь. Он обернулся. Увидел стоящего перед ним командира сводного конного корпуса генерал-лейтенанта Барбовича.

— Иван Гаврилович? — лишь на мгновение отвлекся поручик, — Я его счас! Не сумлевайтесь!

— Не нужно, — сказал Барбович. — Верни карабин.

— Ну, как же… изменник Родины, гад!

— Мать — тоже Родина, — глухо сказал Барбович и, протиснувшись сквозь толпу своих конников, ушел в трюм.

Вспомнив этот случай с Барбовичем, Врангель коротко взглянул на Кедрова, затем на Кутепова.