Богдан Сушинский - Воскресший гарнизон

Вообще-то объявлять эти воздушные тревоги было бессмысленно, как, впрочем, бессмысленно было пытаться бомбить глубокие подземелья и мощные наземные доты лагеря. Тем не менее время от времени вражеские пилоты развлекались в поднебесье «СС-Франконии», как клоуны под куполом давно опустевшего цирка шапито. Хотя их бомбежки можно было оправдать, разве что причислив к тренировочным бомбометаниям на авиационном полигоне.

Вот и на сей раз пилоты не поскупились. Разрывы мощных бомб откликались характерным потрескиванием бетоннокаменных сводов и гулкими набатными ударами в надстроечных глубинах земной тверди. Порой казалось, что это доносятся удары какого-то мощного подземного колокола, неспешно отпевающего тех, кто уже давно, а главное, заживо предал себя земле. Барон и в самом деле поймал себя на том, что почти с благоговейным трепетом прислушивается к этому «земному соборному гулу», все реже увязывая его с разрывами бомб и воздушной тревогой.

В какую-то минуту ему вдруг пришло в голову, что в одной из самых глубинных карстовых пустот следовало бы вырубить мощный, в строго готическом стиле выдержанный храм. Причем не просто превратить в храм одну из выработок (такая часовня в лагере уже есть), а вырубить в скальном грунте все здание, с наружными стенами и с парадной аллеей из «распятий» работы скульптора Ореста.

Подземный храм Богоматери, с аллеей из тридцати трех, по возрасту Христа, распятий и иконостасом из икон, написанных Орестом. Причем каждая из икон представляла бы собой один из вариантов божественной красоты лика самой войной канонизированной Марии Подольской! Лика медсестры-великомученицы, заживо замурованной в подземельях одного из дотов на скальном берегу Днестра. Вот что способно было бы поразить всякого, кто побывал бы в подземельях «СС-Франконии» или взял бы в руки красочно изданный проспект под названием «СС-собор Святой Марии Подольской в подземельях СС-Франконии». Или что-то в этом роде.

По отрешенности его собственного лика Вечный Фельдфебель определил, что мысленно фон Штубер пребывает уже где-то очень далеко и следовало бы каким-то образом вернуть его на землю, то бишь, в этот мрачный, влажный отсек.

— Если мы сейчас же не навестим русского диверсанта, он сочтет, что оттягиваем этот визит теперь уже из собственной трусости, опасаясь, как бы не пустил эту пулю в кого-то из нас.

Штубер и в самом деле резко повертел головой, словно пытался избавиться от навязчивого видения, сладостно улыбнулся, в последний раз ощутив себя в нимбе покровителя создателей СС-собора, и только тогда изрек:

— Нет, мой Вечный Фельдфебель, в этот раз вы не правы.

— В чем, осмелюсь спросить?

— В корне, мой фельдфебель, в корне. Нежелание русского диверсанта пустить себе пулю в лоб еще не говорит о том, что перед нами трус, Зебольд, — произнес барон с такой напыщенностью, словно непрерванный разговор двух солдат возобновлял в стенах подземного каземата, а международный философский форум по вопросам человеческого бытия в стенах Оксфорда.

— Опять вы о загадочности русской души, штурмбанфюрер...

— Нет, мой фельдфебель, об окопной правде войны, о её не штабной, а солдатской истинности.

— Согласен признать... — безинтонационно обронил Зебольд.

Вечный Фельдфебель знал, что в подобных диалогах — с ним, с русским лейтенантом, с фон Риттером или с Отто Скорцени, а, в конечном итоге, с самим собой — «великий психолог войны» формировал и отшлифовывал свои взгляды на всевозможные «окопные явления войны», на особенности поведения «человека на войне»; опробовал на слушателях их мотивацию и сами формулировки. Не всегда — по собственному признанию барона — удачные, но всегда наукообразные.

— Даже если речь идет о человеке, пребывающем в том состоянии, в котором находится плененный нами Корнеев. Оказывается, этот патрон можно «подарить» своему врагу, а затем уже принять смерть. Причем, скорее всего, мученическую.

Зебольд выслушал командира, не открывая глаз, а затем, продолжая оставаться в этом блаженном положении, произнес:

— В который раз забываю, что приходится быть адъютантом не только у «профессионала и романтика войны», как назвала вас одна из газет, в которой вы публикуетесь, но и у «величайшего психолога» этой самой войны. Отсюда и постоянные недоразумения.

— Недоразумения возникают только потому, что вы все еще остаетесь закоренелым романтиконенавистником этой богом и фюрером благословенной войны.

— Богом и фюрером? — механически уточнил Зебольд.

— Власть кого из этих двоих вызывает у вас сомнение, мой фельдфебель?

— Что есть то есть: — не стал уточнять Зебольд, — романтико-ненавистничаю. Иначе давно лишился бы в ваших глазах ореола Вечного Фельдфебеля.

Штубер мрачновато улыбнулся, однако продолжать этот разговор не стал.

Какое-то время барон прислушивался к приглушенному гулу моторов, пробивавшемуся в эти казематы через амбразуры дота и «лисьи лазы», затем в задумчивости постоял у телефонного аппарата с видом человека, который явно на что-то решается. Как вскоре выяснилось, решался-то он всего-навсего на... звонок доктору Гамборе.

— В какой стадии готовности наш Кровавый Зомби, величайший из докторов?

— Если помните, три дня назад он вернулся из лагеря смертников, — донесся до Штубера негромкий вкрадчивый голос Гамбо-ры, — в котором проходил практику в роли надзирателя, а также принимал участие в допросах и особых видах казней.

— В «особых видах казней», говорите? — умиленно произнес барон.

— Именно так и сформулировано в сопроводительном «деле» Кровавого Зомби, — с вежливостью отельного клерка заверил его главный жрец «Лаборатории призраков».

— Меня больше интересует то, какие коррективы в характер, наклонности, физические возможности и психику Кровавого Зомби были внесены хиромантами вашей лаборатории, о, величайший из докторов.

Конечно, уже сама по себе фигура почти двухметрового, плечистого Дмитрия Клыкова внушала уважение, но Штубер прекрасно понимал, что звериная сила, которой обладал этот человек, обуславливалась не телосложением его и даже не мощью мышц. Она словно бы исходила из самого звериного нутра этого человека, который ударом кулака между рогов способен был завалить быка, а одним движением рук растерзать кусок бычьей шкуры.

Клыков не был военнопленным в привычном смысле этого слова. В полиции приднестровского Подольска объявилось несколько бывших сотрудников советской милиции, которых тоже использовали в основном для раскрытия сугубо уголовных преступлений. Так вот они поведали Штуберу, что летом сорокового в их краях объявился некий «народный мститель» Дмитрий Клыков, по естественной уличной кличке «Клык». Он происходил из древнего местного рода зажиточных крестьян, которых коммунисты выселили куда-то за Урал. Но даже там отец Дмитрия, тоже слывший силачом, однако, в отличие от сына, отличавшийся более кротким характером, чем-то не угодил местным чекистам.