Александр Сабуров - Силы неисчислимые

— Что у вас за праздник сегодня?

Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:

— Говорите же, что народ у церкви делает?

— Там староста пшеницу раздает.

Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..

— Слушай, Захар, — громко говорю Богатырю, — расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.

Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные — воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.

Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:

— Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите — великую немецкую империю?

Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.

В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.

— Встать, подлец! — под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.

Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.

— Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю…

— Как вы смеете! — перебиваю его.

Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:

— Да как вы смеете!..

Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю:

— Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?

— Пожалуйста, — почти в тон мне отвечает он. — Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?

Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:

— Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне не нужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.

— Сию минуту приступлю к исполнению, — по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.

— С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? — уже на ходу допрашиваю его.

— Зря горячитесь, господин начальник, — льстиво произносит Фещенко. — Зря волнуетесь…

- Мы воюем за вашу свободу, — не даю ему опомниться, — а вы тут казнокрадством занимаетесь…

— Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть… — с достоинством парирует Фещенко.

- Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать?

— Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. — С каждым словом староста говорит все увереннее. — Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик….

— А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.

— Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться.

— Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется?

- Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь…

— Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, — я снова начинаю раздражаться.

— Да никаких загадок, — Фещенко улыбается во весь рот. — Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самой видимой…

Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этоо мерзавца можно выудить еще не одно гподобное признание.)

— Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?

Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.

— Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще… Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при советской власти под страхом смерти пребывал — верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили…

Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.

— Это ведь тоже уметь надо! — довольная улыбка кривит пухлые губы.

Я потрясен. Но продолжаю наступать:

— Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?

Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.

Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом. Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее. — Вот вы сказали, меня расстрелять надо… А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет.