Владимир Воронов - Морские истребители

От самолета остался лишь искореженный фюзеляж без мотора и крыльев. Хвостовое оперение, фонарь кабины и фанерная обшивка «яка» разлетелись на мелкие части. Сохранились, по существу, только рама фюзеляжа из железных труб да кабина с приборной доской. Привязные ремни выдержали, не оборвались, и я повис на них головой вниз. Через несколько минут к месту падения самолета прибежали техники и курсанты, приподняли раму фюзеляжа, отрезали привязные ремни и извлекли меня из кабины без сознания. Лицо и руки были в крови, смешанной с землей и моторным маслом.

Все, кому довелось наблюдать за падением самолета, не верили тому, что я мог остаться живым. Но действительно случилось чудо: мое сердце билось. Некоторые утверждали, что спасли привязные ремни, пытались делать и другие предположения, и лишь потом, стало известно, что спасли меня случайные совпадения. Во-первых, уцелевшая плоскость крыла значительно смягчила удар о землю, во-вторых, в перевернутом положении кабина самолета оказалась над придорожной канавой. Не будь этой канавы, я бы, скорее всего, разбил голову. Ну и в-третьих, при ударе о землю мотор оторвался и улетел далеко вперед. Все ждали, что вытекающий из баков бензин вспыхнет, но, к счастью, этого не случилось. Не было мотора, не было и источника воспламенения.

После такой аварии мало кто верил, что я выживу. Даже командир первого запасного авиаполка полковник М. Смиренский при встрече с летчиками сказал:

- Это невероятно, но факт: Воронов был на волоске от гибели.

После рассказов товарищей и очевидцев я стал вспоминать детали, анализировать причины происшествия в не мог найти ответа на мучившие меня вопросы: «Почему я не увидел того домика перед взлетом? Почему не избежал столкновения?» Не давала покоя и другая мысль:

«Буду ли я летать после этого происшествия?» Познав радость полета впервые на самолете У-2 в мае 1941 года в Ленинградском аэроклубе на аэродроме Горская, пройдя испытания голодом и холодом зимой 1941-1942 годов в деревне Чепчуги под Казанью, куда был эвакуирован аэроклуб, почувствовав и полюбив самолет-истребитель во время учебы в запасном авиаполку, я и не мыслил судьбы другой, без полетов. Весь, своим разумом и всеми чувствами, был предан авиации. Мечтал о тех днях, когда закончу училище и попаду на фронт, мечтал отомстить ненавистным фашистам за смерть отца, за тяжкие муки матери и невесты в блокадном Ленинграде, за слезы, горе и кровь советских людей. Я понял, что эти мечты после аварии оказались под угрозой. Меня могли обвинить в непредусмотрительности при выполнении взлета, могли не допустить к полетам врачи, имея веские доказательства: кроме физических травм, я несколько раз терял сознание.

Несмотря па мрачные мысли, я быстро поправлялся. Заживали ссадины на лице и повреждения кисти правой руки. День ото дня становилось легче. Помогла физическая закалка. Еще в школе увлекался спортивной гимнастикой, хоккеем, греблей, не прекращал тренировок и в училище. Вот с тех пор я безоговорочно верю в великую целебную силу спорта. Потому и говорю - для спорта нет возрастных границ, с детства и до самой старости он должен быть верным и надежным спутником жизни. А уж что такое физическая подготовка для бойца, говорить не приходится.

…Срок моего лечения подходил к концу, врачи не торопились давать заключение, и вот тогда начались мои хождения к начальнику госпиталя. Пришел раз, пришел два, выгнал, однако наказал врачам проверить меня досконально. В третий раз сдался:

- Ты, я вижу, Воронов, настырный. Хорошо, выпишем тебя, но, смотри, больше нам не попадайся.

В часть возвращался в поношенной солдатской гимнастерке и таких же поношенных шароварах: все мое обмундирование после аварии пришло в негодность. Но думалось не об этом. На душе была радость. Жив, здоров и иду в свою часть. Даже встречные люди, казалось, понимали меня и одаривали улыбками. Оказавшись в родной эскадрилье, в кругу своих друзей, я почувствовал себя счастливым. В воинском коллективе закладывается особая мужская дружба, скупая на слова, но щедрая на душевные чувства. Мы уважали друг друга и делились всем по-братски в беде и радости.

Скажу откровенно, меня мучила совесть. Как отнесется командир звена к происшествию со мной? Но лейтенант Кочетков, выслушав мой доклад, посмотрел на забинтованную руку и только коротко сказал:

- Выздоравливайте. Набирайтесь сил.

Я хорошо понимал, что сразу после возвращения из госпиталя спрашивать о возобновлении полетов неразумно, хотя этот вопрос и вертелся у меня на языке. Дней через десять Кочетков сам спросил:

- Ну, как себя чувствуешь?

- Хорошо, - ответил я. - Как бы побыстрее начать летать?

- Подожди еще немного. Скоро и с тобой займемся, - ответил инструктор.

О моей аварии вспоминали редко, никаких претензий не высказывали: у командования эскадрильи было немало других более важных забот.

Летные происшествия в ту пору при подготовке летчиков случались не раз. Чаще всего они происходили на взлете и посадке из-за грубых ошибок курсантов в технике пилотирования. Некоторые инструкторы считали, что ошибки в обучении неизбежны, хотя в училище с такими мнениями вели беспощадную борьбу.

Прошла еще неделя. Курсанты летали, набирались опыта, я же терпеливо ждал своего часа. И вот он наступил. Кочетков назначил день полета на УТИ-4. Вечером я еще раз внимательно прочитал свои записи, вспомнил скорости полета, порядок выполнения пилотажа в зоне, подготовил летное снаряжение и с беспокойством лег спать. Лишь бы не подвела погода!

…Кочетков пилотировал сам. Набрал высоту 2000 метров и, ничего не говоря, начал выполнять непрерывно комплекс за комплексом фигуры сложного пилотажа на предельных режимах, с максимальными перегрузками. Переворот, петля, иммельман; полуторная бочка, петля, боевой разворот, восходящая двойная бочка и опять новый каскад фигур высшего пилотажа. В короткие паузы между комплексами он внимательно смотрел па меня в зеркало, установленное на борту передней кабины.

Встретившись с вопросительным взглядом инструктора, я взялся за ручку управления и несколько раз покачал ею из стороны в сторону, что означало: «Прошу разрешения взять управление». Кочетков ответил тем же сигналом: «Добро». Взяв управление, я повторил каждую кочетковскую фигуру с предельными перегрузками. Старался выполнять все энергично, как говорили у нас, по-истребительски, хотя сознавал, что допускал ошибки. Кочетков, видимо, остался доволен и показал жестом: «Давай на посадку!» «Вот как! - промелькнула мысль. - Даже доверил посадку. Это уже хорошо».

Зарулив к посадочному знаку «Т», я первым выскочил из кабины и с трепетом стал ждать, что скажет инструктор. Бросит: «Нет!»-и все, моя судьба решена. Кочетков не спеша спрыгнул на землю, снял парашют и с улыбкой сказал только два слова: