Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

В солнечный, морозный день я и мой пятнадцатилетний сын Юрий шли на вокзал. Шагали молча. Слишком много мыслей и чувств охватывало нас обоих. Мне вспомнилась вся его короткая, омраченная войной жизнь — его капризы и забавы, его успехи в школе, увлечения. Я знал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда, и я не мог оставить никакого адреса.

В тот тягостный момент хотелось передать сыну весь опыт своей жизни, надежды и радости, все, что могло придать силы в несчастьях.

— Не отказывайся, — говорю ему, прощаясь, — ни от какой работы, пусть от самой незаметной, никогда не отказывайся. Береги мать, люби ее. Мать, как и Родина, одна на свете.

Пронзительный паровозный свисток щемит мое сердце, я наклоняюсь и целую сына:

— Прощай, сынок! Если долго не будет от меня известий — наводите справки в штабе партизанского движения в Москве!

Поезд трогается, я вскакиваю на площадку вагона.

— Папа! — кричит Юрий.

Я оглядываюсь, вижу его широко раскрытые глаза и чувствую, он все понимает, все…

При эвакуации наш эшелон шел в Сибирь тридцать два дня, а теперь я доехал из Бийска в Москву за четверо суток.

В вагоне, среди попутчиков, оказался партизан. Он был в отпуске, ездил к семье во Владивосток и возвращался в немецкий тыл. Внешне он ничем не выделялся из окружающих штатских людей, но на него смотрели с почтением, обсуждали каждое его движение и удивлялись:

— Разве у партизан тоже бывают отпуска? Вот здорово — отзывают в Москву, разрешают поездку к семье, на Дальний Восток?!.

Я тоже очень смутно представлял, как выглядят и действуют современные партизаны, в каких условиях им приходится сражаться. Мне хотелось заговорить с незнакомцем, расспросить его о партизанской жизни, но я не решился. Вопросы, какие я придумывал, казались мне наивными. А может быть, он и не имеет права отвечать на них? Может быть, все, что связано с партизанским бытом, — военная тайна? Как бы там ни было, и спутник мой, и все будущее представлялись мне загадочными.

Но вот и Москва. Дом № 18 по Тверскому бульвару. Здесь — штаб партизанского движения Украины. В вестибюле, в бюро пропусков множество людей. Некоторые в военной форме с погонами. Отовсюду слышна украинская речь. Чувствую себя так, словно уже попал на Украину.

Поднимаясь по лестнице, издали замечаю видного, представительного человека с двумя орденами на груди. Знакомое лицо! Да ведь это Яременко! Когда-то, в дни пашей молодости, мы вместе работали в Прилуках. Он узнал меня.

— Константиныч!

— О! — воскликнул я. — Видкиля цэ ты узявся?

— Был в партизанском соединении Федорова. Ранили. Лежал в госпитале, здесь, в Москве. А ты где? Куда спешишь?

— Усэ добываюсь до вас, партызан, та не знаю, з якого конця зайты…

— Вот как! Добре! — смеется Яременко. — А ну пишлы.

Быстро идем по коридорам. Лестницы, повороты, многочисленные кабинеты…

Вхожу за Яременко в один из кабинетов. За большим письменным столом строгий, подтянутый человек с погонами подполковника.

— Товарищ Дрожжин, это врач Гнедаш, он был в Сибири, в ответ на свое заявление получил вызов.

— Гнедаш? Вы назначены в соединение Федорова. Получайте обмундирование, вооружение, материалы.

— В наше соединение! — обрадовался Яременко.

Мы выходим в коридор, и я прошу:

— Василий Омельяпович, расскажи мне — что там, как там у вас? Очень смутно представляю себе. Где у вас раненые? В землянках? На чем спите, что едите? Как там оперировать? Вот ты был ранен — кто и где оперировал тебя? Кто ухаживал за тобой?..

— Видишь ли, раненые не всегда в землянках. Случается по нескольку недель быть в движении, совершать по пятьдесят и по семьдесят километров в сутки. Раненые тогда на возах.

— И тяжелораненые тоже?

— Все на возах. Как только есть возможность — самолетами вывозим тяжелораненых в советский тыл. Но это бывает редко. Для самолета нужна посадочная площадка. Где я лежал раненый? Видишь ли — лежать некогда, я был комиссаром отряда. Федоров распорядился — изготовить для меня такой «самокат», чтобы я мог быстро передвигаться, руководить людьми. Заведующий хозяйством приспособил передок крестьянской телеги. Соорудили на передке телеги, ну… кресло, что ли! Можно было полусидеть, вытянув раненую ногу. Что едим? Всяко бывает Иной раз отобьем у немцев стадо коров, несколько возов сахара, яиц, муки. А бывает — в меню одна сырая конина без соли. Для раненых, конечно, сохраняем немного суха рей, масла. Постой, тут есть фельдшер Емельянов из нашего соединения, лечится в Москве. Пойдем разыщем его.

Он сейчас в штабе и все расскажет по твоей специальности.

В одной из комнат мы нашли высокого молодого человека в поношенной шинели.

Худые руки Емельянова вылезали из рукавов. Длинная шея его была замотана бинтами. Обветренная кожа на лице шелушилась.

— Врач Гнедаш, летит в наше соединение, — представил меня Яременко.

Хмурое лицо Емельянова с крепко сжатыми губами осветилось радостной улыбкой:

— Хирург?.. Это хорошо, это очень хорошо! Там хирурги ох как нужны.

Сесть в коридоре было негде. Мы отошли с Емельяновым к окну. В штабе шумно — разговоры, звонки телефонов, треск пишущих машинок. В этом деятельном гуле негромкие хриплые слова Емельянова казались особенно значительными. По памяти воспроизвожу его рассказ.

— Первый наш госпиталь в тылу врага мы создали в конце 1941 года в елинских лесах, когда подобрали четырех летчиков с разбившегося советского самолета. Летчики— Володин, Рогозин, Максимов, Рябов — были с повреждениями черепа, с переломами ног. Всем четверым удалось спасти жизнь. Они лежали в специальной землянке, и там же в землянке, за перегородкой, была амбулатория.

В начале 1942 года в рейментаровских лесах мы создали второй госпиталь, но весь конец зимы провели в переходах и два месяца возили раненых за собой в санях. Помните, какие морозы стояли в первую зиму войны? Снег по грудь, пробивались без дорог в лесах. И все же всех раненых удалось сохранить.

В августе 1942 года у нас был госпиталь в злынковских лесах.

Много раненых было в тяжелом состоянии, и на переходах их приходилось носить на носилках. Не было врача, инструментов. Трое раненых тогда у нас погибли. Я сам— фельдшер, опыта большого нет. Однажды взяли в плен немца-хирурга, привели его к нашим раненым, командир сказал: «Вот, Емельянов, учись!» Но немец оперировать отказался: «Без инструментов, — говорит, — не могу». А нам приходилось работать всяко — руки ампутировали пилой-ножовкой, больные зубы удаляли плоскогубцами.

Одно время «крали» хирурга из больницы…

— Немца-хирурга?

— Нет, украинского, по фамилии Безродный. Его мы тайком на быстрых конях привозили на ночь из больницы. Забрать совсем к нам не решались: он был больной человек, долго не вынес бы партизанской жизни. Немцы держали его в ужасных условиях, он у них голодал, наше командование помогало ему продовольствием, поддерживало его силы. Немцы узнали, что Безродный лечит наших раненых, и уничтожили всю его семью — мать, отца, сестру, жену с маленькими детьми, убили всех и домик их сожгли. Сам Безродный чудом спасся, но в соединение к нам не попал.