Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

Крестьянин молчит, сжав в руке веревку. Мы стоим посреди улицы. На мое счастье, Дружинин выходит из соседней хаты.

— Владимир Николаевич! — зову я на помощь.

Выслушав в чем дело, Дружинин спрашивает селянина:

— Скажить мени, будьте ласка, як вас зовуть?

— Кондратюк. Гнат Петрович Кондратюк…

— Гнат Петрович, як до нимцив була у вас радянська влада, давали бедноте коров?

— Да, то було.

— Мы тысячи коров тогда роздали бедноте, потому что есть у нас советский закон — помочь бедняку иметь корову. И вот мы вернемось з войны, и нас спросят: «Що вы зробыли там, як вы теперь у вийну допомогали селянам?» И що мы скажемо? Це не один доктор, то вся радянська влада допомогает вам, выполняючи свой закон.

На девятый день после операции решаю нести Кривцова на носилках в лагерь. В моем распоряжении двенадцать бойцов. Разбиваю их на три группы. Четверо несут, восемь человек отдыхают. Дорога трудная — по корням и кочкам. Бойцы сменяются у носилок сначала через час, потом через полчаса. Миша в начале пути шутит: «Несут, как китайского богдыхана». Но под конец пути он стонет все громче и громче.

Луна поднимается над деревьями. Темный, первобытный лес. Похоже на тайгу. Только заставы временами внезапно останавливают нас. Мрачный лес, освещенный луной. Тяжелое дыхание усталых бойцов, стоны раненого. И вдруг огромный оркестр — слышны скрипки, арфы, флейты, виолончели. Это радио, наш партизанский радиоузел.

Много раз я переживал волнующий момент: когда слышишь голос Москвы в далеком лесу, в тылу врага, каждый раз снова и снова радуешься этому, как чуду. И откуда вдруг сила и прыть появились у бойцов, несущих носилки! И Кривцов, перестав стонать, восклицает:

— Несите меня к радио…

Федоров, встретив нас, смеется счастливым смехом, крепко жмет мне руку. Радость Федорова так велика, что передается мне и Мише, и мы в какой-то короткий миг снова переживаем все, что было с нами в Березичах.

— Тимофей Константинович, а чарку ему можно? Вот как — и чарку можно! Значит, окончательно здоров!..

Через несколько минут в своей палатке Алексей Федорович с увлечением говорит:

— Пришло теперь время оказывать врачебную помощь населению не от случая к случаю, а систематически. Народ заброшен, веками никто никогда ему не помогал. Это наша святая партизанская обязанность помочь местным селянам. Мы обсуждали этот вопрос на заседании обкома и решили открыть три амбулаторных пункта — в Березичах, в Лобно, в Воле Кухецкой. Хотя бы по разу в неделю вам, медикам, придется туда выезжать.

В воскресенье я. Гречка и Аня с большим запасом медикаментов и перевязочных материалов едем в Волю Кухецкую. На другой подводе Георгий Иванович со своим ездовым.

Невеселое зрелище открывается перед нами, когда выезжаем из леса. Рожь убрали почти повсюду. Лишь на отдельных полосках жнецы и жницы склонились с серпами над редкими, полегшими колосьями. Колос тощий. Поля сплошь засорены осотом, васильками. Разноцветные крохотные участки теснятся лентами, косыми квадратами, треугольниками.

Пахарь на костлявой лошади пашет озимое. Пашет он сохой, низко склонившись, вдавливая обеими руками соху в землю. На пахаре рыжеватая свитка, подпоясанная веревкой, на ногах лапти, глинистая земля налипает на них. Человек идет по пашне тяжело, будто многопудовые гири привязаны к его ногам.

Завидев нас, он останавливает лошадь, снимает шапку, низко кланяется. Гречка придерживает коней.

— Будьте ласковы, дайте огонька, — просит селянин, вынимая из-за пазухи глиняную трубку.

Руки у пахаря влажны, струйки пота выкатываются из-под шапки, борода слиплась, брови взлохмаченны, лицо красное, как из бани.

Гречка вынимает свое кресало, высекает искру на связку толстых хлопковых ниток, дает прикурить.

Что ж у вас рожь такая бедная? И сорняков столько на полях? — спрашиваю я, вылезая из телеги. Здесь, при дороге, во ржи особенно густо растут васильки.

Цей год, слав богу, уродило не плохо. Булы часты дожди. И спасибо партизанам — не дали немцам забрать наш урожай. А той год нимци все зерно вывезли из села. Так мы и жили зиму и лито на картопли. Цей год будем с хлибом, — словно не понимая, о чем я говорю, отвечает крестьянин.

Иду на пашню. Ни в одном из наших колхозов не позволили бы так пахать! Ладонь уходит в борозду едва до половины! Глубина вспашки — четыре — пять сантиметров! Откуда здесь быть урожаям?!

Пахарь, не докурив трубки, спешит к своему коню. Он торопится сделать побольше. А конь — с грустными глазами, коротконогий, с длинной шерстью на животе и плешинами на спине, раскорячистый — делает большое усилие, чтобы стронуть с места неуклюжее деревянное сооружение, едва ковыряющее поверхность земли. Что дает здесь людям их тяжкий, упорный труд?!.

Обгоняем по дороге медленно движущийся обоз. На широких фурманках мешки с солью, ящики со спичками. На переднем возу три швейные машины. Малявко — заместитель командира соединения по хозяйственной части сидит на возу, свесив ноги. С полсотни коров пылят по дороге. Всадники с красными ленточками на фуражках охраняют обоз.

У самого села нас нагоняет группа верховых. Федоров, Дружинин, Рванов, человек двенадцать автоматчиков охраны. Разгоряченные лица в пыли.

— Санчасти привет! — кричит Федоров и придерживает своего коня. Вместе въезжаем в село. На околице черный крест, увешанный расшитыми полотенцами. Улицы пусты. Только собаки лают, надрываясь, по дворам.

Где же народ? Федоров сходит с коня. Идем вдоль улицы, стучим в окна, калитки. Из низенькой хатки появляется согнутый пополам старик.

— Диду, де ваши люди?

Старик пристально всматривается прищуренными, как бы подслеповатыми глазами. Лицо его проясняется.

— А мы думали, нимци идуть!

Выпрямившись и перестав щуриться, он пронзительно свистит в два пальца. Теперь видно, что глаза у него ясные, умные и видит он ими превосходно.

Мы идем по улице, и, словно из-под земли, появляются люди. Вылезают из погребов, из сена, бегут из леса. Кучка детей и подростков идет за нами.

Настежь раскрыты ворота. Во дворе скамейка, на ней гармошка, ведро с водой. Старуха суетится, бегает по двору.

— Что у вас такое? — спрашивает Федоров.

— Зарученные. Дочку сватаю. В приймы берем хлопця, — словоохотливо рассказывает бабка.

— Где же молодые?

— А вот они! Убиглы, злякались, думали — нимци.

Через огород идут молодые. Жених прихрамывает, на нем новые лапти, праздничный картуз с большим козырьком. Невеста, в вышитой сорочке, стесняется, заметив нас, хочет повернуть обратно к лесу. Жених тащит ее за руку.

— А ну, идите, идите сюда, молодежь, — смеется Федоров. — Идите смелее! Что вы такие робкие? И друг друга боитесь? Что же, только вчера познакомились?