Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут

Пройдя еще немного, Павел увидел дом, где когда-то жил Колька Виллер. Когда-то он выделялся на их улице красивыми резными ставнями на окнах и стоящей «на курьих ножках» голубятней. Отец Кольки был немец и славился в Корабелке своим мастерством краснодеревца и еще тем, что был страстным голубятником. Это можно было определить по тому, с какой любовью и фантазией была построена голубятня. Иной раз сюда специально приезжали голубятники из окрестных городков, чтобы полюбоваться этим произведением столярного искусства.

Перед Первой мировой войной отец уехал в Германию и больше оттуда не вернулся. Ходили слухи, что он там женился. От обиды на отца Колька сменил свою немецкую фамилию на материну украинскую – Приходько.

Колька Приходько стал хозяином в доме и даже в их мальчишьей ватаге выделялся своей немецкой аккуратностью и украинской рассудительностью.

Когда началась Великая война, Колька едва ли не первым из их ватаги ушел на войну. Ушел и сгинул. Ходили слухи, что его расстреляли немцы лишь за то, что он сменил фамилию.

Проходя мимо Колькиного дома, Павел невольно посмотрел во двор и увидел… Кольку. Это, несомненно, был он. Укутанный в теплый платок, он сидел посреди двора в самодельной инвалидной коляске.

Павел взмахнул рукой, чтобы привлечь его внимание. И хотя Колька смотрел прямо на улицу и не мог его не видеть, он Павлу не ответил. Что за ерунда? Знать не хочет? Обиделся? Когда и за что?

И тогда Павел пошел во двор.

Едва скрипнула калитка, как ему навстречу со свирепым лаем бросился лохматый черный пес.

– Полкан! Полкан! – позвал Колька и, не поворачивая головы, сказал: – Хто там? Не бойсь. Он смирный.

Полкан и верно резко развернулся и помчался к хозяину.

Уже подойдя поближе, Павел увидел белесые и неподвижные Колькины глаза. Маленький, с желтым безжизненным лицом, Колька сидел в коляске на вымощенном ватном одеяле. Справа от него стояла ополовиненная бутылка самогона, слева, на беленькой холстинке, лежала закуска: пластинки сала, покрошенный лук, пара отваренных и разделенных на четыре части вареных картофелин…

Ног у Кольки не было выше колен.

Когда Кольцов почти вплотную подошел к нему и хотел поздороваться, тот предупреждающе поднял руку и попросил:

– Молчи! Я сам угадаю! – и после недолгой паузы сказал: – Семка! Куренной!

Только сейчас Павел понял, что Колька совершенно слепой. Его мертвые глаза были направлены не на него, а немного мимо. На Павла было направлено правое ухо, и Колька по каким-то характерным звукам пытался угадать имя гостя.

– Толик! Хандусь! – сделал Колька вторую попытку.

Павлу показалась непристойной такая игра в прятки. Он тихо сказал:

– Нет, Коля! Это я, Пашка Кольцов.

– Ты, Паша? – обрадованно и удивленно воскликнул Колька. – А тут в прошлом годе шутка прошла, будто тебя врангелевцы в крепости расстреляли. Будто судили и расстреляли. В газете про это, говорят, пропечатали. А выходит, брехня! А, Паша? Брехня, выходит?

– Выходит, брехня! – поддержал Кольцов бурную радость Кольки.

Колька протянул к Павлу руки, но не дотянулся, пошарил по воздуху, попросил:

– Подойди поближе! Дай руку!

Он стал неторопливо ощупывать руку Павла, затем провел пальцами по лицу.

– Фу ты, ну ты! С усами! – отметил он и, словно все еще не веря в такую невероятную, невозможную встречу, повторил: – Пашка!

– В войну отпустил. Да так и оставил. Привык, – сказал Павел, чтобы только не молчать. Память подсовывала ему того, другого Кольку – раздумчивого, обстоятельного, но вместе с тем плутоватого, хитроглазого изобретателя лихих мальчишеских проказ. Ровным счетом ничего не осталось от того Кольки.

Они оба ощущали какую-то неловкость от этого их несправедливого житейского неравенства. И чтобы скрасить ее, Колька, насколько мог, бодро сказал:

– А я слепой, як той крот, – и он даже засмеялся, но как-то невесело, как бы предупреждая Павла, чтобы он не вздумал, не посмел его жалеть. – Немец, гад. Газами. Сперва не поняли, вроде як слабый туман по долине. А потом в глазах засвербело, ну прямо спасу нет. Вода была бы, может, можно было промыть. Да где ж ты той воды в окопах напасешься? У кого в флягах была, на себя вылили. Все равно не помогло. Такая вот песня.

– Где ж это тебя? – спросил Кольцов.

– На Западном. В Галиции. Весной пятнадцатого.

– Я тоже на Западном был. В Восьмой армии. Только уже ближе к осени.

– С осени я уже по госпиталям валялся. Рассказывают, мне сам император руку жал. Только я его не видел. А руку запомнил: слабенькая такая, хлипкая, почти что без костей, – и затем без паузы добавил: – Да и откуда у него в руках сила будет, если он ничего тяжелее куриного яйца в руках не держал.

– А с ногами что?

– Видать, дура-смерть что-то не так рассчитала. Уже в тылы нас вывозить собрались. Немец то ли спьяну, то ли сослепу госпиталь обстрелял. Пустячное ранение в обе ноги. Даже врачи сказали: «Через неделю танцевать будешь». А повернулось все наоборот. Гангрена. Я им перед морфием кричал: «Зарежьте! Все одно, жить не буду!» А живу! И радуюсь! Какая-никакая, а жизнь! Чужих скольких зарезал, а себя рука не поднимается. Жалко себя.

Помолчали. Разговаривать вроде уже было не о чем.

– Ты надолго в Севастополь? – спросил Колька. – Будет время, загляни! Выпьем какого-нибудь пойла, вспомним прошлое. Или ты не пьешь?

– Если удастся, обязательно зайду, – пообещал Кольцов.

– Ты где теперь? – поинтересовался Колька.

– В Чека.

– Высоко залетел: не зайдешь. Я знаю, – сказал Колька и зло добавил: – Вы теперь хозяева России. Когдась мы были с тобой ровней. А теперь жизнь меня малость укоротила, а тебя возвысила, – он пошарил рукой справа от себя, схватил бутылку, нервно, проливая на себя, сделал пару больших глотков и лишь после этого сказал: – Не заходи. Не надо. Я не обижусь. Я на жизнь не обижаюсь. Она редко бывает справедливой. Могла б и глаза сохранить, и ноги. Хоть одну.

– Чем я могу тебя утешить, Коля! – с сочувствием сказал Кольцов. – Прости, не зайду! И не потому, что не хочу. Не смогу. Сегодня под вечер буду встречать репатриантов, и сразу же, ночью, в Москву.

– Репатрианты. Это которые еще недавно были белогвардейцами? – спросил Колька. – На расстрел едут? Новый Крым им устроите?

– Зачем ты так злобно, Колька? Домой отпустим. Не слыхал? Амнистию объявили.

– Передай им привет от Кольки Приходько, – с некоторым вызовом сказал Колька. – Сколько белые в Севастополе были, здорово мне помогали. И харчами, и одежкой. Спросят, бывало: «У красных служил?» Говорю: «А то как же! Скороходом! И зоркоглазом!» Смеются. А потом что-ни-то принесут. И выпить, бывало, и закусить…

Ближе к вечеру Кольцов вернулся в Особый отдел. Но там уже никого не было, лишь один Беляев продолжал его ждать.