Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут

– Не помню. Наверное, приглашал. Но это было давно.

– Как вас представить?

– Скажешь, старый знакомый.

– У него много старых знакомых.

– Я – один из немногих. Мне кажется, он будет рад меня видеть.

Калитка захлопнулась. Ожидая, Кольцов посмотрел вдаль и увидел лениво прислонившегося к забору Красильникова.

Вновь открылась калитка, и в ее проеме встал босой, в распахнутой рубахе Слащев. Он изучающе, с головы до ног, оглядел гостя и лишь после этого неприветливо сказал:

– Не имею чести… Ну, я – Слащев. Что надобно?

– Поговорить.

– Не имею времени. Извините, – и он стал закрывать калитку.

Кольцов стал лихорадочно думать, как ему напомнить о их той давней драматической встрече? Еще мгновение, он захлопнет дверь калитки, и уже больше Кольцов никогда не сумеет встретиться с ним вот так, с глазу на глаз, потому что, прежде чем встретиться с посетителем, отсеивать посетителй, судя по всему, он доверил этому злому янычару.

– Я тоже был тогда очень занят там, под Каховкой, в Корсунском Богородицком монастыре, – торопливо сказал Кольцов. – Но я нашел для вас время.

В калитке какое-то время оставалась только узкая щель. Слащев через нее долго и внимательно всматривался в Кольцова. Затем резко распахнул калитку:

– Входите!.. Черт, знакомое лицо, – озабоченно сказал он. – Вас у меня тысячи. Упомнишь ли всех!

– Смею надеяться, я не вхожу в эти тысячи.

Эти слова «зацепили» Слащева. Он смотрел на Кольцова, и его лицо как-то напряглось, сосредоточилось. Он мучительно вспоминал.

– Контузия, понимаешь. Память стала подводить, – виновато бормотал он и вдруг резко вскинулся, вскочил: – Помню! Комполка!

– Ты за жену приходил просить. Беременная жена была. Родила?

– Родила, родила! Девку! – торопливо и озабоченно говорил он, занятый уже явно какими-то своими, более важными мыслями. – Я о другом! Куда ты, парень, забрался! В самое пекло! Тебя тут же расстреляют.

– А я рисковый, – спокойно сказал Кольцов. Он уже понял: от Слащева ничего плохого ему ждать не следует. – Ты вон рискнул, и живой!

– Что мы тут, на улице, стоим! – окончательно убедившись, что это именно он, тот самый комполка, который в ту ветреную ночь спас под Корсункой их двоих. Нет, их троих!

Он схватил Кольцова за руку и повел его к своему домику. И при этом ворчливо выговаривал:

– Я тогда шел на самоубийство. У меня иного выхода не было. Жена дитя носила. А ты-то зачем сюда?

– Я – к тебе. Правда! К тебе!

– Кому я нужен, отставной генерал, подчистую уволенный, лишенный всех наград и званий?

– Я все это знаю.

– Откуда?

– Книгу твою читал «Требую суда общества и гласности». Там читал. В Москве.

– Скажи, куда долетела! – удовлетворенно сказал Слащев и тут же спросил: – Ну, и как?

– Вполне достойная книга. И честная.

– Брешешь небось.

– Не умею.

– Ладно, поверю. Ну, и зачем я вам?

Кольцов посмотрел вокруг:

– Давай в каком-нибудь тихом, уютном месте спокойно поговорим.

– Хорошая мысль! У меня вон там хорошее место. С видом на Золотой Рог, – указал Слащев на беседку в конце двора. И тут же закричал: – Пантелей! Мустафа!

Из домика вышел старый денщик.

– Ну, чего раскричались! Дитя разбудите!

– Неси сюда дитя. Он не видел Маруську! Я его в крестные отцы упрошу!

– Так уже ж хрестылы. Енерал Соболевский – хрестный батько. Забулы?

– У моей дочки будет два крестных батьки!

– Два не положено!

– Меньше разговаривай! Неси Маруську! – и тут же крикнул вышедшему во двор хозяину: – Мустафа! Чаю и что там?.. Шербет, пахлаву, курабье! Все неси! У меня дорогой гость!

– Насчет дорогого гостя не очень распространяйся, – попросил Слащева Кольцов.

– На моей территории ничего не бойся! – продолжал возбужденно распоряжаться генерал. Заметив, что Пантелей вынес самодельную колыбельку, он бросился к нему, сгреб девочку на руки, поднес к Кольцову: – Гляди, кого ты тогда спас! Мария! Маруся! Мама Руси!

Девочка, видимо, уже привыкла к таким грубым отцовским нежностям. Она не плакала и даже ничему не удивлялась. Лишь с интересом водила своими глазенками по сторонам и что-то говорила на только ей понятном языке.

На столе в беседке появились различные турецкие сладости, кувшин с крепко заваренным чаем. Марусю угостили шербетом и унесли в дом. Мустафа спросил, не нужно ли еще что, и тоже удалился. Они остались одни. Разлив чай по стаканам, Слащев сказал:

– Если имеешь что сказать, говори. И не бойся, тут нас никто не услышит.

– Ты ведь уже понял, я не из робкого десятка. Вопрос такой! Домой, в Россию, хочешь?

– Мимо! – коротко сказал Слащев.

– Не понял.

– Есть вопросы, на которые я не хочу и не буду отвечать. Этот – один из них.

– Война кончилась. ВЦИК объявил амнистию.

– Я хорошо помню, что ты для меня сделал. И хотел бы тебе поверить. Но не будем друг друга обманывать: она на меня не распространяется.

– Она распространяется на всех.

– Я – «кровавый генерал». Сам читал в ваших листовках.

– Война кончилась. Если вернешься с добрыми намерениями, эта амнистия распространяется также и на тебя.

– Война не кончилась, и такое не забывается, а значит, и не прощается.

– Я говорил о тебе с Дзержинским. Я тебе гарантирую, ты можешь мне не верить. Но тебе гарантирует прощение Дзержинский.

– Это – слова. Не всем словам можно верить.

– Что тебе нужно? Письмо Дзержинского?

– Над ним есть Троцкий.

– Я полагаю, на эту тему Дзержинский говорил с Троцким.

– Троцкому я много перца за штаны насыпал. Не простит.

– Я не рискнул бы отправиться к тебе, если бы не был уверен, что тебе нечего бояться.

– Я знаю, что ты веришь им, иначе не отправился бы ко мне. Но, по-моему, это мышеловка. Троцкий – человек мстительный. Он не забывает обиду, – и после долгого молчания Слащев спросил: – Ну, скажи, зачем я им? Я понимаю, им Врангель нужен. Почему они не послали тебя к нему?

– Потому, что он мне не поверит, и потому, что у него есть какой-то уголок на земле, кроме России.

– Думаешь, у меня нет?

– Нисколько не сомневаюсь, что нет. Иначе ты не сидел бы здесь.

– Логично, – согласился Слащев. – Давай начистоту! У меня семья: жена, дочь. Ну, вернусь я в Россию. И что? Я всю жизнь воевал. Но в вашу рабоче-крестьянскую меня не возьмут. Ничего другого я не умею. Скажи, каким способом я смогу заработать у вас там семье на кусок хлеба?

– Не пропадешь ни ты, ни твоя семья.

– Это опять же слова. А я гордый. Я далеко не на каждую работу пойду. У меня неуживчивый характер. Меня нельзя унижать. Униженный, я делаю много глупостей. Порой непростительных.

– Не исповедуйся! Я не священник, – улыбнулся Кольцов. – Я сказал то, во что верю. А тебе решать.

Вроде бы исчерпан разговор. Но уходить не хотелось, и он понял почему: к ним ни разу не вышла жена. А ведь он спас тогда и ее. Почему она не вышла? Почему Слащев ее ни разу не окликнул, не позвал?