Валерий Поволяев - Лесная крепость

Федько заморгал недоумённо, потом сомкнул вместе два пальца, приставил их к виску и чикнул губами:

– Так?

– Не прикидывайся дураком, Федько! Я-то тебя хорошо знаю… Но имей в виду – сделать это желательно без свидетелей. Отволоки его куда-нибудь за сараи… Понял?

– Ежели, конечно, удастся, Ассия Робертовна.

– Никакие «ежели» не принимаются, Федько. Всё! – Шичко шагнула к двери, открыла её, выпуская старшего полицая.

Через десять минут из подвала вывели арестованных. Первой – Октябрину Пантелееву с белым напудренным лицом, сквозь пудру проступали чёрные кровоподтёки, всё-таки Эльзе не удалось до конца заштукатурить их, следом сестёр Вету и Вику Проценко, ослабших, тонких, как хворостинки, в изодранной одежде, едва державшихся на ногах. Последним вытащили на свет паренька с синяком, залившим половину лица, на вид испуганного, но шедшего без посторонней помощи. С левой стороны паренька конвоировал Легачёв, державший наперевес тяжёлую винтовку, с другого боку шёл невзрачный, с прикушенными губами полицай, очень похожий на налима, вылезшего из-под донного камня, бывший лагерник, фамилию которого Шичко несколько раз пыталась запомнить, но так и не запомнила. Знала только, что некормленый плоский человечек этот был здорово обижен советской властью, несколько лет провёл за решёткой и из тюрьмы его освободили немцы.

Начальница полиции шла рядом с конвоем, отступя от него метра три в сторону, поглядывала на полицаев, державших винтовки наперевес, на обречённых людей, на лице её играла яркая победная улыбка, а в глазах прочно застыло мстительное выражение.

Кому она хотела отомстить и за что? Или за кого? За убитого Чердынцевым старшего лейтенанта Левенко? За кого-то ещё? Жёсткий снег неприятно повизгивал под ногами. Интересно, герр комендант придёт на казнь или нет? Если не придёт, то придётся его чем-нибудь ублажить… Только вот вопрос – как ублажить, ежели он не допускает до своего, пардоньте, тела?

Когда Шичко увидела на площади коменданта в окружении двух офицеров и пяти автоматчиков, в голове у неё невольно грянула победная музыка, литавры ударили так, что барабанным перепонкам даже сделалось больно.

Она подошла к гауптману, небрежно козырнула. Тот вставил в глаз увеличительное стекло, ловко прихватил его сверху бровью, зажал, уставился зорко и недружелюбно на начальницу полиции. Спросил:

– Никак не могу понять, мадам, почему вам не жалко этих молодых людей?

– Не жалко, и всё тут, – коротко ответила та, будто отрезала. – Мне власть их жизнь испортила.

– Это будет грустное зрелище, – сказал комендант, приподнял бровь, и круглое занятное стёклышко, привязанное к шнурку, заправленному за ухо, свалилось на меховой воротник шинели.

– Всякий народ смотрит те зрелища, которых он достоин, герр гауптман, – не ударила в грязь лицом Шичко, нашлась, что ответить.

– Ну-ну… – сдаваясь, проговорил комендант. – Можете начинать.

Площадь была полна – полицаи постарались, согнали всех, кого застали дома, Шичко заметила, что у одной бабки судорожно подёргивались плечи, поняла – старая карга плачет, – недовольно вскинула голову: всыпать бы ведьме десятка два плетей… Но нельзя – будет перебор, как в игре в «очко».

– Вам надлежит произнести перед народом речь, – сказала Шичко коменданту.

– Обойдитесь без меня, пожалуйста, – очень чисто по-русски проговорил тот, – речь скажите сами. Битте!

Когда Шичко приготовилась уже произнести первые слова своей речи и, выпрямившись, строгим взором обвела тёмный, словно бы обугленный горизонт, видневшийся за домами, под ноги ей кинулась какая-то полурастерзанная женщина в потёртом жеребковом жакете, обхватила руками нарядные сапожки начальницы полиции и заголосила так, что у Шичко мигом заложило уши. Это была мать сестёр-близняшек.

– Поща-ади-и! – просила несчастная мать, слюнявила губами нарядные сапожки.

Шичко брезгливо дёрнулась, попятилась от плачущей женщины.

– Да уберите же кто-нибудь её отсюда!

– Мама! – выкрикнула одна из близняшек, кто именно, было уже не разобрать – лица арестованных стали одинаковыми от побоев. – Не унижайся, мама, перед фашистскими подстилками!

– Подстилками – это что? – обратился комендант к переводчику и, продолжая любопытствовать, сунул под бровь стёклышко монокля. – Ковёр, по-моему… Да?

– Вы почти угадали, герр комендант. – Переводчик учтиво наклонил голову к начальнику. – По-русски это – продажная женщина.

– А при чём здесь ковёр? – В голос коменданта натекли хмурые нотки – когда он чего-то не понимал, то обязательно начинал хмуриться. – О ковёр вытирают ноги, а о продажную женщину ноги вытирать слишком дорого.

– Продажных женщин настоящие мужчины подстилают под себя, герр комендант, – вежливо, как даме на балу, пояснил учтивый толмач.

– Н-не понимаю… – В коменданта было трудно что-либо вбить, если он этого не хотел.

А над площадью висел надорванный, налитый слезами крик матери сестёр-близняшек, от которого с ближайших деревьев на людей сыпалась алмазная серая пыль:

– Пощадите моих девочек, госпожа начальница!

Двое полицаев пытались оторвать её от земли, поднять и отволочь в сторону, но не могли – переполненная горем мать была сильнее их.

– Пощадите моих девочек, прошу вас!

К ней примкнула старуха с трясущимися плечами – это была бабушка Вера, у которой квартировала Октябрина, – тоже повалилась на колени и, прилипая выцветшими нитяными чулками к жёсткому, но такому клейкому снегу, поползла к начальнице полиции, протягивая к ней руку и давясь слезами:

– Ы-ы-ы-ы-ы!

Всё было смазано, смято, превращено в кашу, в висках у Шичко полыхнул неведомый жар, она едва не заскрипела зубами, еле удержалась – начало церемонии было скомкано.

– Чего медлите, раззявы? – закричала она на подчинённых полицаев. – Чего рты пораскрывали? – добавила несколько крепких слов – видать, для убедительности. – Тащите их к скамейкам! – Ткнула рукой в виселицы, под которыми стояли табуретки – по одной под каждой петлёй. – Живее!

Петли обмёрзли на холоде, залубенели, сделались жёсткими – ни одна голова в них не пролезет, и это разозлило Шичко ещё больше. Краем глаза она засекла, что гауптман вновь сунул под бровь увеличительное стекло, выглядеть перед начальством взвинченной, нервной не хотелось, увиденное малость остудило её, и Шичко, шипя недовольно, по-гусиному втягивала воздух внутрь.

А арестованных не надо было вести к виселице, они сами подошли. Спокойно, без усилий переступая через страх перед смертью, с достоинством – понимали, что очень скоро наступит конец их мучениям, за смертью начнётся бессмертие и так больно, как было раньше, уже не будет. Главное, так больно больше не будет. Они были так спокойны, что Шичко позавидовала им.