Валерий Поволяев - Лесная крепость

Самолёты исчезли так же внезапно, как и появились – ну будто бы провалились в преисподнюю. Чердынцев, оглушённый, ничего не слыша и почти ничего не видя, ощупал себя – ничего не оторвало?

Ноги, руки хотя ничего и не чувствовали – они были словно бы кипятком обваренные, – находились на месте, гнулись, складывались и раскладывались… И то хорошо. А вот подняться на ноги он не смог – всё время заваливался, что-то в нём нарушилось, тело кренило то в одну сторону, то в другую… Но через несколько минут это прошло. И слух вернулся – в висках что-то захрустело, щелкнуло, и он стал слышать, следом прояснился и взор. Чердынцев на согнутых ногах выбрался из-за сосны, огляделся.

Через мгновение около него оказался Ломоносов – для маленького солдата словно бы никакого налёта не было, – сосредоточенный, с вертикальной морщинкой, пролёгшей между глаз, чуть побледневший.

– Шестеро убитых, товарищ командир, – доложил он.

– Раненые есть?

– Есть. Но я их ещё не считал.

– Иван, посчитай обязательно.

– Сейчас, только народ из своих нор повыбирается. – Ломоносов готовно козырнул. – А что будем делать с убитыми?

– Заберём с собой. Похороним по-человечески. – Чердынцев соскрёб с щеки какую-то чёрную пакость, попробовал разглядеть её, понять, что это такое, но не разглядел, не понял, отплюнулся гадливо. – Тьфу! – Это было что-то похожее на солидол – машинную смазку. – Тьфу!

Ломоносов, сочувственно глядя на лейтенанта, протянул ему чистый квадратный лоскут. Лейтенант помял его пальцами, удивился:

– Шёлк! Откуда?

– Парашют в лесу нашли. На платки пустили…

Земля поплыла перед глазами Чердынцева, он ухватился рукой за низко свисающую сосновую лапу, покачнулся – стоял ещё слишком нетвёрдо. Через мгновение земля перестала плыть и удаляться от него, лейтенант резкими, какими-то ожесточёнными движениями обтёр лоскутом лицо.

– Тьфу! – отплюнулся он. – Иван, проверь ещё раз людей… Нам надо уходить. Налёт может повториться. Погода – вишь?.. – Лейтенант вскинул глаза в небо, не по-зимнему яркое. – Будь она проклята! Самолёты найдут нас в два счёта.

– Одних санок у нас уже нет – бомба попала.

– Тьфу! – снова отплюнулся лейтенант. – Час от часу не легче.

– В те санки попала, к которым был привязан дядя Коля Фабричный… Лишь мокрое пятно осталось.

Чердынцев пожевал разбитыми губами, ещё раз отёр шёлковым лоскутом лицо, бросил его под ноги.

– Ну хоть что-то осталось? Чтобы в могилу можно было опустить? Обувь, телогрейка, рука оторванная?

– Нет, – жёстко ответил Ломоносов. – Ничего.

– Ладно. Проверь людей, пересчитай раненых… Мне ещё несколько минут надо, чтобы прийти в себя. Голова гудит. – Чердынцев опять покачнулся, перед ним поплыли багровые пятна, они вытягивались в нити, извивались по-змеиному, вновь превращались в пятна…

Убитых оказалось не шесть человек, а семь, Ломоносов посчитал неточно, одного партизана, засыпанного снегом и землёй, он не обнаружил, просто не мог обнаружить, понятно это стало при пересчёте… Убитого сохранившиеся после бомбёжки партизаны извлекли из его невольной могилы.

От дяди Коли Фабричного тоже кое-что нашлось. Впрочем, его это были останки или не его, утверждать никто не мог – бомба всё перемешала, тело изрубила в фарш, но ломоносовские разведчики в один голос заявили – его это останки… Дяди Колины.

С проклятого места того, едко пахнувшего убийственной кислятиной, выворачивающей не только ноздри, но и загонявшей глаза на лоб, под отросшие волосы, снимались бегом – все понимали, что место это надо покинуть как можно скорее. Чердынцев, ещё не отошедший от оглушения, бежал вместе со всеми…

Конечно, за ними оставался след, хорошо видный с самолётной высоты, – кроме санок, они теперь тащили за собой волокуши с привязанными к ним телами убитых партизан, – но когда они пройдут лесную редину, гладкостволье, рождённое подступающей из земной глуби болотной гнилью, и окажутся в настоящем лесу, густом, спасительном, самолётные наблюдатели уже вряд ли их разглядят… Партизан надёжно прикроют густые еловые и сосновые шапки, и в каком конкретно квадрате гигантского массива будут находиться партизаны, фрицам унюхать не дано – нюхалка у них не та…

Достигли границы густого леса, прошли метров двести и остановились, попадали, обессиленные, в снег, не в состоянии не то что двигаться дальше на своих двоих – не в состоянии даже ползти, вот как выложились.

Но Ломоносов всё-таки нашёл в себе силы, малые остатки их, взял двух разведчиков и, прижимаясь к стволам деревьев – на всякий случай, – заторопился по следу назад: надо было проверить, не увязался ли кто-нибудь за ними. Ведь слышна же была автоматная очередь… А чья это была очередь, кто скажет?

Разведчики обложили след волоком с двух сторон, попрятались, ушли под низкие еловые лапы – у молодых ёлок лапы всегда бывают густыми и низкими, – затихли.

Ломоносов подгрёб под себя побольше мягкого елового мусора, улёгся на него, как на перину, обломил ветку, застилавшую взор, она не только обзор перекрывала, но и мешала стрелять – вдруг придётся дать отпор каким-нибудь гаврикам в полицейской форме или их покровителям в бабских полушалках, намотанных на уши? В раздвиге ветвей было видно и небо, необычайно ясное, без единого мусорного пёрышка, невесть по какому поводу такое нарядное.

Вдалеке послышался звук, заставивший Ломоносова насторожиться, даже более – звук этот, знакомый после пережитого, взбил на коже колючие прыщи-пупырышки, в ушах родил тревожный звон.

Это был звук многих самолётных моторов. Выходит, эскадрилья возвращается. Сосновые макушки возбуждённо затрепетали, по стволам побежала нервная дрожь. Ломоносов автоматом отодвинул в сторону лапу, делая обзор пошире…

Голубеющий на солнце глубокий волок уходил далеко, на полкилометра отсюда, терялся в редине чахлых кривобоких стволов – там был край болота. Ломоносов вгляделся в глубину пространства – не зашевелится ли там кто-нибудь, не объявятся ли живые муравьи – человеки. Нет, земля была мертва, живой рёв доносился только с неба.

Рёв усилился, в воздухе раздались пистолетные хлопки, звук этот плющился о твёрдые стволы, вот показался низко идущий самолёт, промахнул у Ломоносова над головой, разломил пространство и исчез в нём. Ушёл, нагруженный бомбами, ни одной из них не сбросил.

Следом за ним низко, почти цепляясь широко расставленными колёсами за сосновые макушки, пронёсся второй самолёт, гладкотелый, с блестящими крыльями, украшенными чёрными крестами, и хищно вытянутым фюзеляжем. Снизу хорошо были видны масляные потоки, тянувшиеся по корпусу из-под моторного кожуха.

– Хоть бы ты, гад, завалился где-нибудь, – неприязненно пробормотал маленький солдат, – или бы в тебя кто-нибудь из ракетницы шарахнул прямо в бензопровод!