Борис Ямпольский - Дорога испытаний

— Как долбанет! — сказал веснушчатый мальчишка, по неразумению восторженно слушавший вой мины.

— Вот его долбанут! — отозвался матрос, глядя на подходящую к мосту Евгении Бош канонерскую лодку.

Днепр кишел мелкими военными судами, буксирами и баржами. Днепровская военная флотилия, пароходы из Каховки и Мозыря — будто на всем протяжении Днепр ушел под землю — столпились у Киева.

Разрыв мины из-за грохота колес не был слышен, но крышу и тамбур поезда осыпало градом осколков. Канонерская лодка открыла ответную стрельбу. Поезд миновал мост и уже вытянулся у подножия зеленого холма, а орудия канонерской лодки все стреляли…

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к пожилому ополченцу, лицо которого мне показалось добрее и отзывчивее других.

— Что тебе сказать пожалуйста? — ответил он.

— Скажите, пожалуйста, где здесь сборный пункт для мобилизации?

— Какой там пункт! — печально махнул он рукой. — Приходи на рубеж и воюй.

— А где рубеж?

В это время вдали снова раздались хлопки.

— Во-он! — сказал ополченец, указывая на темные тучки разрывов на гребнях холмов.

Веснушчатый мальчишка, внимательно прислушивавшийся к разговору, тихонько потянул меня за рукав. У него таинственное лицо.

— Сюда иди!

— Чего тебе?

Он подмигнул.

— Говори — мобилизованный.

— Ну?..

— Ну, и я с тобой, — скажи: вместе мобилизованы. Вот уже есть! — и он хлопнул по сумке с противогазом.

— А ты откуда такой?

— Дарницкий, — ответил он и, подумав, добавил важно: — Деповский.

— А батя где?

— А где ж ему быть? В депо.

— А маты?

— Уехала, — и он пропаще махнул рукой.

— А ты что ж не уехал?

— Убег с эшелона.

— Зачем?

— Воевать!

— Куда ж ты едешь?

— А будто не знаешь? — он удивленно взглянул на меня.

Поезд бежал мимо желтых огородов с распятыми на шестах чучелами, мимо маленьких аккуратных домиков, по карнизам которых вился дикий плющ, а в палисадниках горели канны, мимо кладбища с мраморными ангелами и замшелыми почерневшими крестами, мимо коз, которые равнодушно щипали жемчужную траву на пустырях, и коров, провожавших поезд усталыми рассеянными глазами.

На дальних холмах возникали освещенные солнцем утесы домов, они летели навстречу и расходились в стороны.

— А тебя как звать? — спросил я мальчишку, который уже не отставал от меня.

— Василием, — важно ответил он.

— А батька?

— Он улыбнулся.

— Тэж Василием.

— Значит, Василий Васильевич?

— Знаешь что — зови меня Вася, — разрешил он.

Неожиданно, с полного ходу, поезд сильными толчками затормозил и наконец остановился. Мимо вагонов с поднятым над головой автоматом бегал майор и кричал в открытые окна:

— Занимай оборону!

— Айда в окоп! — сказал «просто Вася», на ходу расстегивая свой противогаз.

Как горох посыпались из вагонов на солнечную насыпь ополченцы и побежали к вырытым у насыпи траншеям. Выкатили пулемет. Где-то совсем близко слышался сухой треск немецких автоматов и в ответ захлебывающийся «максим», потом разрывы гранат, и наступила тишина.

— Страшно? — спросил сидящий на корточках Вася. Глаза его горят, и веснушки расцвели, как новенькие медные копейки. — Ух! Таки попал! — сказал он и хлопнул себя по коленкам.

Ждем в траншеях.

Проходит десять, двадцать минут. В осенней траве жужжат мухи… И совсем не страшно сидеть вот так, в траншее. А фронт — вот он! За теми фабричными трубами лесок, а в лесу уже противник. Вот выйти сейчас из траншеи и во весь рост побежать прямо к тому лесу с криком «ура» и выгнать оттуда фашистов. А потом дальше и все дальше…

— Ложись!

Над головой что-то хлопнуло, оглушительно разорвалось и осыпало нас землей.

Вася расширенно-испуганными глазами смотрел на меня.

— Что ты? — спросил я.

— Не слышу! — крикнул он и замотал головой.

— Пройдет! — сказал я.

Он улыбнулся:

— Уже прошло!

Наконец из путевой будки, где беспрерывно звонил телефон, весело приказали:

— Шуруй дальше!

Бабы с кошелками не сели в поезд, а, подобрав юбки, побежали в гору, к дальним домам.

Военные, ополченцы и мы с ними садимся в поезд.

— Эй, хлопцы, постой-ка!

— Нас снимают с поезда.

Их двое, в замасленных кепках, с красными патрульными повязками: молодой, веселый, с пулеметными лентами крест-накрест на груди и сердитый старичок с подсумком, в котором, казалось, лежат не патроны, а сухари, — оба с новенькими винтовками. Старичок с величайшей мнительностью оглядел мои желтые краги, даже обошел кругом.

— Кто такой на линии фронта? — свирепо спросил он.

— Что вы, дядя, я его знаю! — свидетельствует Вася.

— А ты кто?

— Как кто? Я? Вон дядька за меня скажет, — ссылается он уже на меня.

Старичок взял его за торчащий вихор.

— Вояка! Выпороть тебя.

— За что?

— А за то, что из дому ушел, не умываешься, по утрам зубы не чистишь.

— А кто в войну зубы чистит? — удивился Вася.

— Сними бандуру! — приказал молодой и потянул за сумку противогаза.

— Давай его в комнату матери и ребенка! — велел старичок, забирая противогаз.

— А что мне там делать в матери и ребенке? — заскулил Вася.

— А ты зачем здесь? — строго прикрикнул старичок.

— Как зачем? Воевать.

— Успеешь.

— Да-а-а, — обиженно тянет Вася, — кончится война.

— Не кончится, не кончится, — успокаивают его.

— Ну, а с тобой разговор короткий, — недоброжелательно сказал старичок, все поглядывая на мои желтые краги. — К генералу Духонину! Слыхал такого?

— Это тот, что в гражданскую войну? — спросил я.

— Вот-вот, слыхал? — удивился и обрадовался старичок, и лицо его даже подобрело. — Знает!

— Дукельчик, — сказал молодой старому, — ну, чего? Веди к начальнику.

Дукельчик снял с плеча винтовку, и мы пошли.

— Отдай противогаз! — отчаянно закричал Вася. — Отдай, дядька! Возможна химическая тревога, что я буду делать?..

Я очень любил книги. Я любил и футбол, и коньки, и плавал, и прыгал в реку со скал, со старых, мшистых скал, любил дискуссии и вечеринки, и дружил, и спорил с товарищами, и катался на лодке по тихой и кроткой, в желтых кувшинках реке, и не любил и не понимал математики, и любил географию и историю, но больше всего любил читать не относящиеся к наукам книги.

Сначала это был Жюль Верн, Майн-Рид, а потом «Граф Монте-Кристо», таинственный том с золотым корешком, Джек Лондон, «Овод» и «Спартак», и лишь потом уже открыл для себя Толстого, и Чехова, и Гоголя, и еще Стендаля, «Детство» и «В людях», и, наконец, Маяковского, и я не понимал, как это раньше я всего этого не знал и не чувствовал, и уж больше не менял привязанности; это уже, наверное, было навсегда.

Другие мальчики мастерили радиоприемники — детекторные и ламповые, и авиамодели с резиновым моторчиком, и такие, которые улетали и возвращались назад в то же место, как бумеранг, что-то вечно вычерчивали, упрямо выпиливали и точили, и ходили всегда с кронциркулем в верхнем кармане ковбойки, засыпанные металлической пылью, пахнущие стружкой и клеем, похожие на молодого Уатта. А я никогда не мог ничего выпилить или склеить, никогда не мог нарисовать больше того, чему научился в детском саду, — домика с дымом из труб, и не постигал, как это получается у других. Я был влюблен в книги, как другие мальчики в машины.