Борис Ямпольский - Дорога испытаний

Вдали орудийная пальба, бешеный стук пулеметов и вслед за этим «ура». Но это уже не мгновенный, быстро затухающий крик, а продолжительный, ликующий, бесконечный. Казалось, кричали «ура» восходящему солнцу, утреннему свету, вечной, неумирающей жизни.

И вот в какой-то незаметный миг все, кто был на поле, у орудий и в траншеях круговой обороны, в балках и в ближайшей роще, — все поняли и почувствовали, будто ветром принесло и крикнуло сразу всем в уши: дорога свободна!

По всему огромному полю зарычали машины. Кони и те почуяли и стали рваться в постромках, и в разных местах среди машин и повозок взвивались свечами гнедые, вороные, серые в яблоках, храпящие…

Кричат сирены. На рысях, обгоняя машины, проносятся с полковыми пушчонками гривастые и сильные, похожие на зверей артиллерийские кони, с лохматыми ногами, с копытами величиною в суповую миску.

Когда мы прибежали к немецкому укрепленному узлу, который оказался обыкновенным украинским селом с белыми хатками, выгоном и вербами над обрывистой речушкой, все уже было кончено.

В селе была обычная после боя суматоха. Посреди улицы стояли разбитые прямым попаданием, похожие на троллейбусы огромные немецкие «вездеходы»; в одном из них убитая овчарка лежала на груде вышитых украинских сорочек; в кюветах у огородных плетней, под старыми вязами, запрокинув льняные головы, точно куклы, валялись юные немецкие солдаты в голубовато-зеленых мундирах. Все как на подбор породистые, чем-то похожие друг на друга. И теперь, когда смотришь на их запрокинутые льняные головы, на успокоенные, окостеневшие лица, они не воспринимаются как солдаты-враги, а скорее видятся теми дородными мальчиками, которыми они были у себя в семье и среди товарищей на улицах немецких городов.

Перестрелка отодвинулась куда-то очень далеко. Глухо били минометы. В небе жужжа постреливал «мессершмитт».

В тени, под деревьями, стоял автобус медсанбата с большими красными крестами.

— Выбили? — весело спросила военная девушка.

— Выбили! — смеясь ответил я ей.

— Выбили, выбили, — насмешливо сказал кто-то со стороны.

Это был старшина, который вел нас ночью в атаку и лицо которого, к удивлению моему, оказалось в наивно светлых мальчишеских веснушках.

— Хорошая была атака! — сказал я ему.

Он покосился на меня.

— Правда? — спросил я.

Старшина ухмыльнулся.

— Так то разве атака? Атака была вон с той стороны — с лесочка.

— А мы? — спросил я тоскливо.

— Демонстрация! — он пренебрежительно махнул рукой.

Мимо неслись мотоциклы, тарахтели повозки, двигались в строю подразделения с тем радостным оживлением на лицах и бесконечной уверенностью в себе, которые появляются после удачного боя.

Встряхнув на плече винтовку, ухожу со строем бойцов, чувствуя, как сливаюсь с ними душой.

Горячая пыль до неба. Машины, кони, санитарные двуколки…

Идут машины, пока есть бензин, а иссякнет бензин — из последней канистры обольют машину и зажгут; и долго еще стоит в поле шофер, и лишь когда раздастся взрыв и факел взметнется к небу, проверит винтовку и уйдет в бой.

Скачут кони, пока есть силы, а выбьются они из сил или их ранят — отведут к яру и — бронебойкой в ухо.

Стреляет орудие, пока есть снаряды, а кончатся боеприпасы — пустят орудие с яра или с крутого берега в реку, или завезут в болото, или снимут замок и оставят в поле, в лесу.

И тянется за колонной длинный ряд сожженных машин, разбитых бомбежкой повозок, исковерканных орудий, пустых снарядных ящиков и минных лотков, остаются позади черные от крови, засыпанные бинтами и ватой лесные поляны с устоявшимся запахом йода и карболки.

А люди идут и идут, прорываясь с боями вперед, и там, где они прошли, — там огонь и трупы врагов. Светит солнце, сверкают звезды, день и ночь слились в беспрерывном гуле.

Еще один день — длинный, немыслимо и безжалостно длинный — из пыли, бомбежки, артиллерийской пальбы, коротких перебежек, долгого лежания где-то в кювете, в крапиве, потом усталый, отчаянный, захлебывающийся крик: «Ура-а-а!»

И вот уже не только дорог, но и полей не стало, ни желтой ржи, ни красной гречки.

От всей нашей прекрасной земли с ее полями, лугами, лесами, реками, огромными городами, от всего мира, о котором мы слышали, читали в книгах и который не успели увидеть, осталось нам это затерявшееся среди яготинских болот маленькое сельцо со странным названием «Борщи» и равнодушно глядящие на нас с далекого неба холодные звезды.

Представьте себе одну из групп, на которые расчленилась вышедшая из Киева колонна, группу, в которой большинство — раненые, женщины, отрезанную от других и запертую в этом окруженном с трех сторон болотами, беспрерывно обстреливаемом тяжелыми минометами селе.

Представьте себе пожары всю ночь и в свете пожаров — на ближайших подступах — в придорожной роще и на изрытом глубокими оврагами поле, в густых зарослях кукурузы и подсолнуха, да и в самом селе, на огородах, ни на минуту не прекращающийся бой с просочившимися автоматчиками противника, которого надо задержать, пока где-то там, во тьме, куда всю ночь несут раненых и бесконечно идут люди с досками, оторванными бортами машин и жердями, наводят переправу через болото Трубеж.

Тут уже нет переднего края, за спиной которого огневые позиции артиллерии, КП полка, а там и медсанбат, АХО, дивизионные склады, военно-автомобильные дороги, а там и резервы, аэродромы. Тут все вместе, все рядом — и окоп, и огневые позиции, взрывная волна бьет в уши, слышится команда майора, у которого от батальона остался взвод, и точные распоряжения ведущего хирурга, готовящего к эвакуации раненых.

Где они теперь — начподора и Дацюк, где Маркушенко и Поппель? Живы ли они? Но на войне не бываешь один, без друзей — одни погибают или исчезают без вести, и тотчас же на их место становятся другие. Тут достаточно часа, чтобы сдружиться навсегда и помнить всю жизнь.

— Василько!

— Тут Василько!

Из тьмы на дорогу, освещенную пожаром, выбежал лобастый паренек в короткой шинелишке, в обмотках, с винтовкой, которая кажется на нем слишком длинной.

С Василько мы встретились вчера: во время отражения внезапной атаки попали с ним в сводный отряд артиллерийского капитана, который весь вечер и всю эту ночь держал оборону у единственного шляха в село, на опушке рощи, прозванной между нами «Черной рощей».

Любопытный контраст между тем, что делается вокруг, и большими горячими глазами Василько, которые, увидев мир, удивились и так и остались на всю жизнь удивленно-восхищенными.

Проверил машины?

— Та уже! — отвечал Василько. — Поодягали драпсапожки.

Идем улицей, мимо брошенных машин с оторванными бортами. С нами еще двое посланных капитаном бойцов. Все молчат.