Борис Ямпольский - Дорога испытаний

…Цвели вишни, и в окно стучал весенний дождь.

Леля! Милая моя, хорошая! Давай вспомним, переживем снова все.

В то майское утро на широкой, как шлях, Александровской улице у каждого домика, как девушка, стояла цветущая вишня. И вот вдруг одна вишенка выходит из калитки.

— Девушка, а девушка, а вы что-то потеряли, — сказал я.

— Я?

На меня взглянули ярко-синие глаза, и словно полыхнуло огнем и ожгло меня.

Хотел бы я знать тайну этого. Отчего так кажется, что ты давно-давно ее знаешь: снилась ли она или просто предназначена для тебя и ты чувствовал, что она есть на свете, и все ждал и вот встретился с ней?

— Вы что-то потеряли, — растерянно повторил я.

— Что я потеряла? — Она резко перекинула толстую, туго заплетенную, как жгут, косу за спину, точно не желала, чтобы я ее разглядывал.

— Вы что-то потеряли, — пробормотал я. И больше ничего, ничего я не мог придумать.

— Ах так! — Она вернула косу на прежнее место и, постукивая каблучками, ушла.

В следующий раз это было в городском саду. Зеленый свет кино.

— Ах так! — сказала она, увидев меня рядом.

Я молчал.

— Что я потеряла? — насмехалась она.

Какой это был фильм? Я не помню.

А после сеанса мы пошли рядом, и она уже не насмехалась, а была серьезна и только диковато косилась в мою сторону.

А потом, потом прошло много дней, и была тишина ночных улиц, такая тишина, которая на всю жизнь западает в душу. Ведь и сейчас я вижу облитый лунным светом каждый камень на мостовой, заклеенные афишами заборы, над которыми склонился светлый, как снег, жасмин: падают, падают лепестки, они лежат на всем пути…

И вот уже крылечко с медным звонком на двери.

Шум проходящего далеко за городом поезда слышен с такой ясностью, что можно сосчитать, сколько вагонов. В небе яркая, почти синяя звезда. Скамейка холодна от росы. Вот какой-то листик колыхнулся — он встал раньше всех и разбудил всю листву на дереве до самой вершины.

— Почему ты не приезжала сюда раньше? — спросил я.

— А я разве знала?

Эта девушка неожиданно, как цветущая вишенка, возникшая в весенний день на нашей Александровской улице, стала для меня целым миром, в который входили и облака, и луга, и река, и любимые книги, и мать, и сестры, и я сам, — все растворилось и приняло ее образ.

И ее имя — Леля — казалось удивительным и приобрело надо мной волшебную власть. Я повторял: Леля… Леля… Этот звук полон был ласки, любви, обещания счастья.

Я и до этого влюблялся, и однажды на именинах, когда мне было восемь лет, показалось, что я смертельно влюблен в одну девочку с большим розовым бантом по имени Стэлла. У нее были большие, светлые, как небо, глаза. Мы очутились в углу у большого древнего сундука, и я вдруг сказал басом:

— Давай поцелуемся.

— А как целуются? — спросила Стэлла.

— Ты что, с мамой не целовалась?

— Так то с мамой.

Я тоже не знал, как целуются не с мамой.

— Не знаешь? — надулся я.

Стэлла с серьезным лицом, сложив губы сердечком, медленно потянулась ко мне: «Вот так?» — и влепила сладкий и липкий, как малиновое варенье, поцелуй.

Долго после этого я ощупывал губы, и они казались липкими, а Стэлла потеряла всю таинственность. Так кончилась первая любовь.

А после была еще и еще любовь, мгновенно расцветавшая, с тревогами, подозрениями, и исчезавшая бесследно, как цвет с деревьев.

А эта была с беззаветной верой и преданностью.

Помню бесконечно далекий день, ярко-зеленый от листьев и трав и отражения леса в реке, серебряный от блеска воды и мелькания стрекоз. Мы приехали в лодке на рассвете. Желтые лилии спали на воде, как лампы, которые забыли потушить с ночи.

И ты сказала:

— Мы вспомним это утро…

Гляди на меня оттуда, гляди прямо в глаза!

Был вечер, лес отражался в реке, будто на ночь уплывал куда-то вместе с нею. На носу встречной лодки горел костер. Кто это там удит рыбу? Запах яблок… Или это твои губы?

Нет и не будет для меня милее тихой, задумчивой, вечно в памяти моей освещенной светом солнца реки, поросшей желтыми кувшинками. Все плещется о скалы, все журчит, все движется в зеленых берегах моей памяти, и вечно и всегда вижу ее, будто это самая важная река; будто каждая камышинка — волшебная флейта, светящаяся волна — откровение. И каждый плеск ее, каждый шорох в камышах и каждый свист откликается в сердце моем, нежный, бесконечно памятный и созвучный.

И вот уже та ночь.

Только одному мне видная и памятная картина: ночь, костер до рассвета, холодный ветер. Я и теперь вижу ее лицо, вишневую вышивку на блузке. Она глотает лепестки, словно охлаждает припухшие губы.

Что же было после этого? Ведь давнее все помню, слышу и вижу, а что было совсем недавно — исчезло.

…Война. Прощально кричат паровозы. «И что бы ни случилось, не забудем друг друга?» — «Нет». — «Давай поклянемся». — «Давай поцелуемся».

Сколько же лет после этого я не видел тебя?.. Неужели это было только в июне? Одно только письмо дошло до меня.

Ты завидуешь той, которая ближе всех ко мне. Ближе всех — ты… Подойди еще ближе ко мне, ближе, вот так, хорошо!

…Потерпи, миленький, потерпи минуточку, — проговорила девушка в каске и полинялой гимнастерке.

Я очнулся. Легкие руки с белым бинтом летали вокруг головы моей и вдруг туго затянули.

— А-а-а!..

— Знаю, знаю — болит, — сказала она. — Потерпи, голубчик, потерпи, все будет хорошо…

Откуда это все в ней? Как выросло это сердце?

Кто ты? Где училась? В педагогическом или агрономическом, или, может, в авиационном техникуме? Какие книги читала? Что любила? О чем мечтала?

— Сними ты каску! — сказал я.

Она сняла каску и улыбнулась. Что-то светлое, милое, знакомое мелькнуло у самого лица.

— Фаина?

— Фаина, милый, Фаина. Тише…

— А капитан?

— Все уже там, на переправе… Подымайся, милый, подымайся, братику, — говорила Фаина. — Вот так, вот так… Вот какой ты молодец у меня, братику…

Все вокруг завертелось, как в детском калейдоскопе. Она подставила плечо, обняла.

— Вот хорошо, голубчик, вот умница!

И когда я сделал шаг, другой, сказала с детским удивлением:

— Смотри, смотри, пошел!

И так, обнявшись, мы пошли медленно, от дерева к дереву, останавливаясь то у белой, нежно светящейся во тьме березы, то под шумящим всей тяжелой листвой дубом.

— Давай, Фаина, постоим немного.

— Отдохнем, а потом пойдем дальше, да?

— Да.

Стою, прислонившись к дубу, и, словно набирая у него силы, вдыхаю терпкий запах коры, шум листьев; чувствую, как корни мои уходят в землю.

Гремят танки в холодной пустыне ночи.

— Есть кто у тебя, Фаина? — спросил я.

— Есть вот такой, братику, как ты, есть.

— Где же он?

— А кто его знает? Может, тоже вот так стоит, — сказала Фаина.

— Пошли?