Борис Ямпольский - Дорога испытаний

Они шли тяжелым, непривычным к земле шагом, шагом мореплавателей и пилотов, людей, привыкших преодолевать необитаемые пространства океана и неба. Похоже было, они идут по гребню высокой-высокой горы, где всегда светит солнце.

Вокруг поднялась суматоха, свист, крики: «Гейгель!.. Газенфус!..» Неживые, резиновые лица чужестранцев лезли прямо на них и хохотали; глазели мотоциклисты в марсианских очках; мелькали толстые, массивные офицеры в выутюженных мундирах с черно-бархатными воротниками, в крестах.

— Федя, — сказал тот, у которого были перебиты ноги, — смотри, какой хай подняли.

Все трое усмехнулись.

Летчики вплотную проходили мимо нас. Толпа молчала.

— Куда вас, Федя? — спросил звонкий женский голос.

— Не знаемо! — ответил Федя.

— Ахтунг! — крикнул часовой и повел автоматом.

Кухарчик побледнел и дико взглянул на баб.

Бабы притихли. Лица их потемнели, будто мимо пролетела и коснулась их своим темным крылом смерть.

— Кухарчик, слушайте!

Он оглянулся.

— Куда их ведут?

— А я откуда знаю?

— Узнать бы надо.

Он покосился на меня:

— Ты что, малохольный?

В лесу Кухарчик неожиданно оживился, и лицо его расцвело, и борода снова роскошно распустилась. Он поставил корзину на землю и насмешливо взглянул на меня.

— Что, пойдем по грибы?

Я не отвечал.

— А сумеешь отличить белый гриб от сморчка? — приставал он.

— А про то вы скажите… — я взглянул ему в глаза.

— Стукнул бы я тебя в другое время! — зло ответил он.

Больше он со мной не заговаривал.

В угрюмом глушняке, куда замирающе доносились бабьи голоса, под старым, в три обхвата, дубом, зеленевшим еще всеми листьями, Кухарчик молча указал место, где был зарыт тол. Казалось, и дуб оттого такой мощный и крепкий, что у корней его зарыта такая сила.

— А все-таки передай: «Телеграфист не продался», — сказал на прощанье Кухарчик и жалко улыбнулся.

В эту же ночь мы приехали на крестьянской подводе и забрали тол.

И когда после отрядом шли на восток и ночами взрывались и горели нефтехранилища, все время вспоминался могучий, сохранивший в осеннюю непогоду зеленые листья, древний дуб Украины.

Если бы кровь могла выступать из земли, то красная липкая дорожка привела бы от Яготинского поля через всю Полтавщину к этому старому березовому лесу близ города Богодухова.

Сначала шли на север, к Пирятину, но зарницы уже переместились на юг, за реку Удай; переправились через Удай, а зарницы за Сулой — и мы через Сулу, а потом и через Хорол. И только слышалась на переправах команда Синицы: «Левая греби, правая табань!», «Правая табань, левая суши!»

Вот-вот уже наши войска. Но сегодня, как и вчера и позавчера, в селах встречали: «Были, были!» — и показывали на новое кладбище у шляха: белые березовые кресты с надетыми на них немецкими касками.

— Побили Гитлера и подались под Миргород.

Приходим под Миргород: «Были, были!» — вокруг развороченные снарядами черные немецкие бронетранспортеры, и опять белым косяком уходят в поле березовые кресты с висящими на них тупыми, пробитыми, как решето, вражескими, касками, иногда с украшенной бумажными цветами черной рамкой портрета, с которого сухо, надменно, не чуя близкой смерти, глядит, в фуражке с высокой тульей, весь в крестах, хозяин могилы.

— Идите за Псёл, хлопцы, в Диканьке красные.

В Диканьке снова белые кресты, белые кресты с касками, и то же и дальше — на Харьковщине: под Константиновкой, и Красным Кутом, и Богодуховом, словно перед глазами нашими в степях Украины разворачивалась грандиозная панорама постепенного истребления гитлеровской армии.

…Темной дождливой октябрьской ночью, только колонна пришла в этот старый, шумящий Богодуховский лес, прибежал Василько.

— Батальонный требует.

Командный пункт был на опушке леса. Батальонный сидел в шалаше. Таким я его никогда не видел. Он сидел, откинув голову, прикрыв глаза, как будто к чему-то прислушиваясь, усталый, бледный, заросший седой щетиной; в руке его была зажата репа, но он ее даже не начал грызть.

— Разрешите доложить! — крикнул я.

— Ладно, — сказал он, открывая глаза. — Ладно, не ори!

Он снова прикрыл глаза, как будто к чему-то прислушиваясь.

Я переминался с ноги на ногу.

— Слышишь, как кричат раненые? — тихо сказал он.

Я прислушался, но услышал только шум леса.

— Корнилов, мать у тебя есть? — спросил он неожиданно.

— Есть, товарищ батальонный комиссар.

— Любит, наверное? — он вздохнул.

Теперь на меня смотрели цепкие, холодные, безжалостные глаза.

Привычным, так знакомым мне движением он расстегивает планшетку и достает старую, изорванную карту нашего похода. Он отыскивает на ней точку — маленький кружочек, обозначающий районный центр.

— Здесь живет старый доктор Авксентьев. Говорят, не очень в ладах жил он с советской властью. Но пришел враг — и доктор спрятал аптеку. Для кого и чего — неизвестно. Но от чужеземца спрятал. Это — факт.

Он насмешливо поглядел на меня.

— Ты у нас дипломат. Вот и поговори со старой интеллигенцией.

На рассвете, снова в рыжей селянской свитке и замасленном картузе машиниста, я выхожу в путь.

Березы в утреннем сумраке похожи на кладбище белых крестов. Тяжелый осенний туман серыми волнами перекатывается от дерева к дереву и, медленно подымаясь вверх, оставляет по всему лесу на ветвях клочья, и кажется, будто устроились на ветвях маленькие белые человечки и дрожат от холода.

Справа и слева от дороги, в кустах, под деревьями самодельные, из еловых ветвей, носилки с неподвижно лежащими ранеными, точно лоскутными одеялами, укрытыми осенними листьями.

И стон раненых, протяжный, глухой, усталый, кажется стоном самого леса, которому жалко ушедшего лета, солнца, радости.

— Пристрели, сестра, пристрели, родная, — хрипят в кустах.

— Потерпи, голубчик, потерпи, будешь жить, — отвечает голос Фаины.

— Эй, сестра, — кричит раненый, лежащий под дубом у дороги, — дай морфия! Морфия! Морфия! — продолжает он кричать, и издали кажется, что он зовет кого-то.

Красные ягоды рябины висели, как замерзшие капли крови.

Холодно, дико, неуютно, безнадежно было вокруг.

А во мне подымалась, росла, заливала душу новая, еще неслыханная сила жизни, сопротивления, веры и надежды.

И я сжал и показал густому туману и тучам кулак. И словно от этого туман и тучи стали рассеиваться, и скоро взошло солнце, и повсюду вокруг запылал ярко-красный клен, в обильном свете сказочно засветились золотистые березы.

Холодный, бодрящий, настоянный за ночь, как вино, запах осеннего леса, запах опавших листьев, прошедшего ночью дождя и еще чего-то свежего, радостного, первоначального.