Борис Ямпольский - Дорога испытаний

И отныне представление о родине неразрывно связалось у нас на всю жизнь с восходящим солнцем.

— Эй, кто там дразнит собаку?

В свете «летучей мыши» на крыльце стояла молодка с полным, круглым, похожим на головку голландского сыра лицом.

— Пустите переночевать — раненый.

— Нельзя, — сказала она.

У крыльца лежал свеженарубленный еловый лапник, и меня сразу опьянил его запах. Ни один лесной запах не возбуждает так сердце, не поднимает такого вихря воспоминаний, как запах хвои.

— Много вас тут развелось… — начала хозяйка.

Я отодвинул ее в сторону и зашел в сени.

— Вася! — крикнула молодка.

На крик поспешил такой же круглолицый парень с маленькими светлыми, как гривеннички, куриными глазками.

— Сколько раз тебе говорить, — с досадой сказал он, — я не Вася, а Дормидонт!

По новому, с чужого плеча, пиджаку, жилетке и синим бриджам военного образца, заправленным в кирзовые сапоги, и главное — по быстрому взгляду его круглых глазок, обшаривших меня с головы до ног: «Шпалера нет?» — я сразу определил дезертира.

— Салям алейкум! — сказал Дормидонт, желая показать, что он знает обращение, но одновременно тем тоном насмешки и превосходства, который сразу проводит черту между собеседниками. Куриные глазки в это время говорили: «Здесь я — хозяин, ты — бродяга».

У них был медовый месяц — у хозяйки с круглолицым хозяином. По сему случаю они закололи свинью и теперь в сенях прятали разрубленные куски в мешок и оба были в свинячей крови.

— По азимуту? — спросил хозяин, давая понять, что он-то понимает, что такое азимут, и уж знает, кто я и куда иду.

— Война, — сказал я.

— А это нам ни к чему. Мы в лесу, — проговорил Дормидонт и надул толстые щеки.

— Мы никого не трогаем, и нас никто не тронет, — добавила молодка.

— Вот так-то, рабочий класс! — улыбнулся Дормидонт. Он вынул из жилетного кармана часы и с преувеличенной важностью завел их.

Что-то знакомое и ненавистное было в этих круглых глазках.

— Чего уставился? — заподозрил он. — Я белобилетник.

«Да ведь это „молочник“ из Борщей!»

— А далеко тебе до Екатеринослава! — сказал я.

— А ты почем знаешь?

— В документе у тебя читал, — подмигнул я ему.

— В каком документе? Чего врешь? — закричал он, не принимая подмигивания.

— Товарищи, вы в хату войдите, — забеспокоилась молодка.

— Кабанчика зарезал? — нажимаю я.

— А тебе что? Твой кабанчик?

— Как раз время кабанчикам приспело.

— Ты вот что, — сказал он вдруг, и глаза его как нож сузились, — не лезь на стенку, у меня общество!

Примолкшие было в доме голоса снова загудели. Я прислушался. Голоса были русские. Кто-то пьяно басил, а кто-то жалобно пищал, беспрерывно обижаясь. По выкрикам: «Баш на баш!» — я понял, что играют в карты.

Вдали за лесом стояли свечи немецких ракет, слышен был рокот танков, замирающая орудийная стрельба, а тут играли в карты.

— Поспать хочешь — поспи, а разговаривать нам не о чем, — бормотал он, идя через темную, пахнущую тыквой холодную половину к двери, из-за которой сверкал свет и звучали голоса. — Поспал — и ушел, сам знаешь, какое время!

В свете ярко, с треском горевшей семилинейной лампы сидели трое: огромный чубатый парень с большими лапами, загребавшими карты, маленький юркий человечек, который все время ерзал на стуле и заглядывал в глаза чубатому, точно определяя, правильно ли он в них отражается, и третий — одутловатый мужчина, который беспрерывно утирал лицо полотенцем.

Они еще узнавали друг друга, но карты двоились и троились в их глазах, и оттого они все время спорили.

— Прошка! — крикнул чубатый на юркого и показал ему большой темный кулак.

— Я не Прошка, — обиделся юркий, — я Констянтин.

— Все равно Прошка! — сказал чубатый и стукнул кулаком по столу.

Одутловатый бросил карты и, утираясь полотенцем, пыхтел, как вскипевший самовар.

— Эх ты, Сигизмунд! — сказал чубатый.

Внимание мое привлек хмурый старик — хозяин дома. Он сидел в углу, в тени, показывая полную непричастность к этим людям, ко всему, что они говорили и делали. Из-под насупленных бровей он сердито, оценивающе оглядел и меня.

— Папаша, а папаша! — позвал его Дормидонт.

Старик глядел на него с брезгливостью.

Теперь я понял: «молочник» был приймак в этом доме.

Но, несмотря на это, он верховодил, и то была его компания.

Хмурый старик внес сена, и я тотчас же лег. Как сквозь каменную стену, проникал разговор:

— Комиссар? — спросил чубатый.

— А кто его знает, — отвечал Дормидонт.

Старик, поправляя сено, нагнулся к самому уху:

— Плохо, парень, тут осиное гнездо. Давно сбежал? — вдруг громко спросил он, подмигнув.

Я молчал.

— Ну, как думаешь, влипнешь или нет? — продолжал он громко допрашивать меня.

Сидящие за столом прислушивались.

От раскаленной плиты сделалось жарко. На столе появился горшок каши.

— Хочешь есть? — спросил Дормидонт.

— Не надо, — сказал я.

— Не хочет, — пожаловался он хозяйке.

— А ты отнеси это за счет их некультурности и не плачь, — сказала молодка. — Люди образованные, а ведут себя как серые.

Я закрыл глаза и слушал, как они чавкали и запивали то самогоном, то квасом. Колено опухло, и нога отяжелела, словно налилась свинцом. Ныл затылок.

— Ешь, пей, веселись, при расплате не сердись! — разгулялся чубатый.

— Это, как сказать… это я с вами согласен, — пьяно бурчал одутловатый Сигизмунд.

— А я не хочу быть ударником! — кипятился Дормидонт. — Я человек, а не ударник.

— Ты — человек? — спросил вдруг старик, очнувшись.

— Я, — смутился приймак.

— Тебя как звать?

— Дормидонт.

— Не Дормидонт ты, а дармоед.

— Ваша неправда, папаша, когда вы думаете, что я дармоед, — говорил он. — Я и поработать могу, но только для себя, для себя, папаша, а не для общества.

— Нету на тебя гепеу, — печально сказал старик.

Наевшись и вспотев, приймак разделся до трусов и майки. Он захотел закурить. Пальцы его были настолько липкие, что папироса склеивалась сразу наглухо.

Хозяйка подошла к приймаку с тазом воды и стала мыть ему ноги. Он блаженствовал. Он так подобрел, что вдруг рассказал свою историю.

— Ты ведь знаешь, Жора, — обратился он к чубатому, — я до войны четыре года в кулинарии был. Житуха! Приедешь с базы в столовую — куда там! Шутка — шофер второго класса! «Сколько вам столичной?» — «Четыре по сто эстафетой в одну кружку». Что, много, папаша? — спросил он у старика. — А может быть, у меня потребности Соловья-разбойника. Уедешь с пол-литром в пузе, баранку налево — карманные деньги. А вечером — желтые полуботиночки-утки, костюм — синяя полоска на базе серого, на бульваре — сестра милосердия — субтильные ножки, ножки-бутылочки, — посмотри на меня своими черно-бурыми глазками!