Сергей Баруздин - Тася

— Вы знали, что вы бомбили? — спрашивал пленного капитан.

— Абер найн, ман хат унс айнфах квадрат гегебен [6] Никак нет, нам просто дали квадрат (нем.). .

— А то, что в этом квадрате нет никаких военных целей, помимо госпиталя, вы знали? Кресты, красные кресты на крыше видели?

— Абер найн [7] Никак нет (нем.). .

— Что же вы тогда, в конце концов, видели? Вы же не слепой. Не мальчик! Нашивки обер-лейтенанта носите! Отвечайте…

— Их вусте вирклих, вусте, мир вурде гезагт, дас ин дизем квадрат, дас хайст им вальде, дас дойче командо лаг. Унзере трупен хаттен эс гебаут. Унд дас зих хир дер руссише штаб бефинден золь [8] Я действительно знал. Знал, мне сказали, что в этом квадрате, то есть в лесу, находился штаб германского командования, построенный нашими войсками. И что теперь здесь должен находиться штаб русских (нем.). .

— Исполнительность — хорошая штука, — сказал капитан. — А тупость… Можете не переводить. Уведите пленного!

В доме уже привыкли, что Алексей Архипович уезжает рано. И встает, и завтракает на скорую руку, и выходит из дома — все рано. Около семи его уже нет. Он старается никого не беспокоить, но все равно жена поднимается каждое утро вместе с ним, и теща начинает бродить по коридору, и только дети спят. «Тише, тише!» — шепчут все друг дружке, думая о детях, но этим «тише» как раз и будят Вовку. Он тоже ранняя птица и просыпается прежде, чем папа уйдет на работу. Не в пример сестре своей, старшей сестре Марине, которую все равно надо будить полчаса, без конца напоминать, что ей надо в институт, что она опоздает… Она и правда встает в последнюю минуту, вечно опаздывает, но потом, оказывается, не опаздывает. Как-то успевает, хоть и ехать ей на другой конец города.

Нынче Алексей Архипович и завозился в постели, и поднялся еще раньше, чем всегда. Как ни старался тихо, а все равно услышал:

— Ты что? — Жена с трудом рассмотрела на часах время. — Шести еще нет, Алеш…

Все равно она встала и, накинув халат, пришла вслед за ним на кухню. Алексей Архипович знал, что будет так, больше того, обрадовался, как всегда, вниманию жены, но, конечно, сказал:

— Зачем ты, Люсеныш? Я ведь и сам бы…

— Волнуешься? — спросила жена.

— «Волнуюсь» — не то слово, просто… Как сказать тебе: новое место. И, конечно, плохо спалось…

Он приехал в хирургическую клинику, как ему казалось, раньше всех. На вешалке не было еще гардеробщиц. Не было и дежурной у входа в окошечке, которая обычно, как он заметил, сдерживала посетителей. Не было никого в коридоре первого этажа, и у лифта никого не было. Он, странно, по-мальчишески озираясь по сторонам, нажал кнопку лифта, больше так — на всякий случай. Какой лифт в такое время!

Но лифт работал, и кабина пришла вниз.

Алексей Архипович нажал кнопку пятого этажа. На пятом этаже было пусто. Алексей Архипович шел по длинному коридору, на всякий случай поглядывая налево и направо — на дверные таблички. Впрочем, он знал, что его кабинет в противоположном конце. Он лишь раз был здесь, но все помнил. Военная привычка, старая, а действует до сих пор: Алексей Архипович запоминает все, как говорили в ту пору, визуально, с первого раза…

Он открыл форточку в своем кабинете, надел халат и натянул белую шапочку на голову, выкурил почему-то сразу две сигареты подряд и только потом еще раз осмотрелся. «Шкаф надо бы сменить! — подумал он между прочим. — Какой-то старомодный. А столик, пожалуй, мал. На нем и не положишь ничего». Он хотя и привык к педантичной аккуратности, а все же стол — это стол. На нем надо и бумаги разложить, и истории болезни, и руки… Куда их денешь, эти огромные длинные руки, которыми он не только делает операции, а которым и отдыхать надо. И на месте прежней своей работы — в научно-исследовательском институте — и дома он привык к тому, чтобы после дел сесть за стол и спокойно положить на нем руки. В институте письменный стол у него был огромный, темный, почему-то из домашнего немецкого гарнитура, с львинообразными массивными ножками. И этот стол, потертый, с пятнами от клея и от лекарств, прожженный во многих местах куревом, так и не покрытый вновь лаком, о чем не раз говорилось, был дорог Алексею Архиповичу, и сейчас, здесь, на новом месте работы, он его вспоминал с благодарностью. И дома у него был такой же большой стол. Не совсем такой, но тоже большой и выдержавший все испытания временем и даже победивший жену его. Люся после каждого очередного ремонта (жене казалось, что они делают ремонт в квартире слишком редко, ему, наоборот, — что слишком часто. Но все же она права, вероятно, с точки зрения здравого смысла, ремонт через пять-шесть лет — это редко) приобретала с какими-то безумными сложностями новую мебель и каждый раз покушалась на его стол — конечно, старомодный, на его книжный шкаф — конечно, тоже старомодный, на его фотографии на стенах. А что особенно несовременного было на этих фотографиях? Он, Лешка Дементьев, в ту пору — глупая физиономия, вещмешок на плече, винтовка, странно, не по-военному зажатая в руках. И еще — он же, но в сорок четвертом: дурацкая шапка на голове и не менее глупая улыбка, медали — во фронт, как бляхи, и рядом она, Люся, без медалей и без орденов, которые были у нее, в гимнастерке с расстегнутым воротом, и — главное — с безумно серьезным лицом. Ну ладно, случилось тогда так, что они снялись вместе в таком смешном виде. И все же… Зря, наверно, он согласился с Люсей и убрал после ремонта эти фотографии. Ну ладно, бог с ними, с этими фотографиями, но почему же надо прятать в ящики стола в самом деле уникальные вещи, которые он привозил из зарубежных командировок. Пивная кружка, например, сделанная непьющими шведами. Или индийская головоломка с четырьмя головами кобр, вырезанная из одного куска дерева. Или непальский Будда, в мало, правда, пристойном виде, которого ему вручил король Непала — дай бог памяти, чтобы назвать его имя! — Махендра Бир Бикрам Шах Дева.

Алексей Архипович машинально закурил еще одну сигарету и только после этого прислушался. Нет, тихо в коридоре, и вообще в клинике — тихо. Подошел к окну: снег шел вперемежку с дождем, вороны каркали на деревьях, скользили там, внизу, какие-то пожилые женщины с ведрами и пробирками, с бумагами в руках и сумками. Кто-то работал, кто-то уходил с ночного дежурства…

Он взглянул на часы: без двух восемь.

Ему почему-то стало стыдно всего, о чем он только что размышлял с самим, собой. Он вспомнил Вовку: «Ты что, пап, на новую работу идешь?» Вспомнил Люсю: «Ни пуха ни пера тебе! Ну!..» Вспомнил спящую Маринку, которая до сих пор осталась для него Маринкой, хотя ей скоро и двадцать. И даже тещу… Пусть она не очень понимает, почему он сегодня почти не спал и встал так рано…