Борис Орлов - Судьба — солдатская

Петр от денег отказался.

— Ты что? У меня есть! — возмутился он. — Куплю все, как сказал.

Зоммер ушел, но деньги все же сунул.

Старшина Шестунин вошел в казарму и начал проверять порядок: как заправлены койки, все ли в тумбочках аккуратно сложено… Вскоре раздался его басовитый, властный голос:

— Сутина ко мне!

Старшина вышел в проход между рядами коек. Увидав Сутина за игрой в шашки, потряс куском ржаного хлеба. И снова по казарме раскатился грозный голос Шестунина:

— Почему у тебя опять краюха под подушкой? Тебе что!.. Тебя не кормят?.. Я не предупреждал?!

Сутин встал. Катая между пальцами черную пешку, подошел к Шестунину.

— Я… — начал он оправдываться.

— «Я, я»! — оборвал его Шестунин. — Сколько можно! Лишаю тебя увольнения! — И крикнул всем: — Увольняемые, строиться на плац!

Все направились во двор. Сутин — тоже. Он семенил на коротких ногах за старшиной и говорил:

— Не наедаюсь я. Сами знаете… Может, я больной чем. Наемся, и тут же снова… Отпустите.

— Не могу, — спокойно бросил старшина Сутину. — Иди доедай свою ковригу.

Строились весело. Причиной веселья был Сутин.

Когда Шестунин подошел к правофланговому, долговязому бойцу Закобуне, в ворота въехала грузовая машина с комсоставом батальона — на выходной день вернулись из лагеря, где стоял полк. Возле гаража, перед воротами, машина остановилась. Комбат майор Похлебкин, выйдя из кабины, напомнил командирам, чтобы в понедельник в пять утра быть без опоздания здесь, и неторопливо направился к выстроившимся красноармейцам своей роты, которая несла службу по охране имущества части и поэтому в лагерь не выезжала.

Узнав комбата, Шестунин прекратил осмотр. Крикнул бесстрастно и громко:

— Смир-р-рна! Равнение напр-ра-аво-о! — И побежал навстречу комбату — не так чтобы шибко, но вид делал, что бежит.

Строй замер.

В трех метрах от майора Шестунин остановился. Доложил. Тот выслушал; подойдя к строю, поздоровался и сказал:

— Значит, в город собрались? Так, так… — Глаза Похлебкина пробежали по шеренге, прощупывая строй. — А ну, проверим, как вы собрались в этот самый город.

Майор остановился против Закобуни.

Низенький, худенький, поджарый, в ярко начищенных хромовых сапогах, в узких, обтягивающих тонкие икры галифе, весь туго стянутый ремнями, он показался Чеботареву в сравнении с сухим и долговязым Закобуней игрушечным человечком, и Петру вдруг подумалось, что вот этот невзрачный майор имеет над всеми здесь такую большую власть, а лиши его звания, и будет он такой же, как все они, и даже слабее.

Не найдя в одежде Закобуни изъянов, майор перешел к следующему, Карпову. Тонкая ладонь комбата вошла ему под пряжку кожаного ремня, но перекрутить ремень не смогла.

— Молодец, — довольный, бросил Похлебкин и спросил: — Карпов ваша фамилия? Из взвода лейтенанта Варфоломеева?

— Так точно! — подтверждая, выкрикнул Карпов.

— Исправно служишь, — улыбнулся тонкими губами комбат. Вспомнив, видно, что Карпов долго не мог научиться штыковому бою, спросил: — Колоть теперь умеете?

— Так точно, умею, товарищ майор, — Карпов улыбнулся.

До Чеботарева комбат шел минут двадцать. Неимоверно пекло солнце. Все стояли потные. Нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ругались про себя, что не вовремя принесло Похлебкина.

Чеботарева майор осматривать не стал: надоело, да и понял, что готовились в увольнение тщательно. Но вдруг уже от третьего за Петром бойца он вернулся. Прикусив нижнюю губу, майор нагнулся над сапогом Чеботарева. Его рука потянула из-за голенища торчащий угол портянки. Выпрямившись и отступив на три шага от строя, комбат скомандовал Чеботареву:

— Два шага вперед, арш! — И к Шестунину: — Ваш младший сержант не умеет портянки наматывать. Видите? Чем вы здесь занимаетесь? Там батальон день и ночь учится, сил не жалеет, а вы… бездельничаете! — И к Чеботареву: — Сколько лет служите?

Чеботарев молчал. Понимал, надо ответить, но не мог. Внутри что-то непримиримое, злое сдерживало. «Знаешь, что же спрашивать?» — твердил он про себя, почти уверенный, что его увольнение комбат отменит.

— Молчите? — Похлебкин смерил его долгим насмешливым взглядом.

Строй настороженно замер. Шестунин, не ожидая ничего доброго, ел глазами комбата, вытянувшись перед ним так, что исчезла еле приметная сутулость. Похлебкин думал. Потом, чтобы слышал строй, но не громко, проронил:

— Увольнение Чеботареву отменяю. Посадите… — Петра так и дернуло: на губу… А через паузу услышал: — За уставы. Пусть учится отвечать командирам и наматывать портянки… Научится, доложите лично о выполнении.

Небрежно поднеся руку к козырьку фуражки, майор повернулся и неторопливо зашагал к воротам. Шестунин проводил его злыми глазами и распустил строй. Подошел к Чеботареву, который засовывал за голенище угол портянки.

— Эх ты, растяпа! — с сожалением бросил старшина. — Всю обедню Зоммеру испортил.

Чеботарев, даже не взглянув на него, ушел в казарму. Удрученный, высунулся из окна, вглядывался в людей около проходной части — искал Валю. Вдруг подумалось, что зря не попросил кого-нибудь из уволенных в город сообщить о случившемся Зоммеру. Решил: «Надо отписать обо всем Валюше». Досадуя на себя, полез в тумбочку. С конвертом и ученической тетрадью направился в ленинскую комнату.

В ленинской комнате было торжественно и тихо. Шестунин, навалившись грудью на край стола, играл с комсоргом роты в шахматы. Сутин читал свежий номер «Крокодила». Когда Петр проходил мимо него, он ехидно улыбнулся и шепотом спросил:

— Ну как комбат?

— Придира он, а не комбат, — обиженно буркнул Чеботарев.

Выбрав укромное место, подальше от всех, он сел за стол. Раскрыл тетрадь. Месяцы знакомства с Валей промелькнули в памяти. Написал в раздумье:

«Родная Валюша!

Шлю тебе внеочередную депешу. Понимаешь, так получилось, что в город меня сегодня не отпустили. А не отпустили потому…»

Карандаш помимо воли сам остановился на бумаге. Не напишешь же ей про это «потому»! Стыд один!..

Не выходила из головы просьба Зоммера. Петра захлестнула новая волна обиды на комбата. «Будто я какой молокосос — как по щекам отхлестал!»

Петр поднялся… Идя мимо стендов, машинально читал заголовки: «В чем сила Красной Армии», «Советский народ на трудовом посту», «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», «Свято соблюдай воинскую присягу». Возле бюста Владимира Ильича Ленина, стоящего на высокой тумбе, покрытой алым бархатом, глаза наткнулись на ротную стенгазету, членом редколлегии которой был и он. Промелькнуло название передовицы «Если завтра война…» Писал ее перед уходом в отпуск политрук роты Буров. Комсоргу Растопчину конец передовицы почему-то не понравился. Надо было послать кого-нибудь из редколлегии к Бурову, который отдыхал здесь, в городе, и посоветоваться с ним, а Растопчин ссамовольничал, приписав к ней такой конец: