Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1

— Согласен с тобой, но как бы эта победа не вскружила ему голову.

— Да как ты можешь так говорить? — обижаясь за Блюхера, возразил Елькин. — Вот уж кто действительно скромный человек, так это он. Что он тебе давеча сказал? «Ты, говорит, Цвиллинг, предревкома — ты и бери власть в руки». Ты слышал об отрядах братьев Кашириных и Томина? Мне рассказывали, что в станицах висят их приказы и каждый подписывается — главком такой-то. Возможно, что они революционно настроены и искренне борются против Дутова, но каждый из них мнит о себе по меньшей мере как о Крыленке. Блюхер же ни одной листовки пока не издал и не любит, когда его называют главкомом. В Блюхере рабочая закваска и настоящая идейность коммуниста.

— Что он думает дальше делать? — спросил Цвиллинг.

Елькину не пришлось ответить, в кабинет вошел Блюхер и весело поздоровался:

— Кажется, речь обо мне? — Он сел в кресло, провел рукой по коротко остриженным волосам. — Дутов, к сожалению, улизнул, но дутовщина осталась. Сейчас матросы задержали бывшего тургайского губернатора генерала Эверсмана. Старая кляча! Но из него можно выжать немало сведений. На допросе у Павлова он рассказал много интересного. В Екатеринбурге контрреволюция вспыхивает то в одном месте, то в другом. Это вполне понятно. Ведь в самом городе сидит вся романовская семейка, и всякие мазурики норовят освободить Николая. Пермские анархисты готовились увезти его к себе, а какой-то капитан Ростовцев даже в Японию. Поэтому я считаю, что екатеринбургский отряд надо откомандировать обратно. Я увезу в Челябинск казачью сотню Шарапова и твой отряд, — он взглянул на Елькина, — а остальные, в том числе и балтийские моряки, останутся здесь. И хотя все военные силы подчинены мне и я — челябинский предревкома, но пришел сюда сообща решить этот вопрос.

Елькин готов был обнять Блюхера.

— Это правильное решение. Что ты скажешь, Цвиллинг?

— Я такого же мнения.

На другой день на Чернореченской площади был выстроен екатеринбургский отряд.

За ночь мягкий снежок опушил стволы городских деревьев и кустов, а сейчас яркое солнце, поднявшись в небе, блестело на золотых куполах собора. Бесшумно взмахивая крыльями, перелетали с дерева на дерево вороны и галки, и тогда невесомый снежок мохнатыми комьями осыпался вниз.

Бойцы в стеганках, изношенных шинелях и пальто, с хлопающими шапками-ушанками постукивали каблуками худых сапог и ботинок. Много бородачей, хотя лица молодые. У всех винтовки, пулеметные ленты, сабли, револьверы. На левом фланге конники, на повозках сбруя, мешки с продовольствием, а позади две пушчонки. Впереди бойцов в непомерно большой папахе, которую поддерживают оттопыренные уши, стоит командир отряда Ермаков.

Все ждут начала.

Вот появились Цвиллинг, Блюхер, Елькин, Павлов, Андреев. Цвиллинг проворно взошел на помост, огороженный перилами, и заговорил. Речь его, хотя и плавная, длилась бесконечно долго. Поеживаясь от холода, бойцы терпеливо слушали, а комиссар Малышев откровенно сказал Ермакову:

— Пошла писать губерния…

После Цвиллинга выступил Блюхер. Он начал сочувствующе:

— Не замерзли, ребята?

В отряде раздался смех и чей-то голос:

— Видать, сознательный.

— Я, рабочий человек, не больно-то речист. Скажу только несколько слов. Спасибо вам за помощь! Спасибо Ермакову и Малышеву, спасибо комиссарам, спасибо вам всем! Езжайте домой, но порох держите сухим. Гидру контрреволюции нужно уничтожить без остатка. Да здравствует власть Советов и Владимир Ильич Ленин!

Бойцы дружно гаркнули:

— Ура-а!

Блюхер выждал и добавил:

— Товарищ Ермаков, командуйте отрядом!

— Вот это здорово! — донесся до многих чей-то голос. — Коротко и ясно.

Блюхер сошел с помоста и стал прощаться со всеми за руку. Ермаков шел рядом с главкомом, он знал всех в лицо и докладывал:

— Шадринский, ирбитский, из Ревды, камышловский, наш — екатеринбургский…

Отряд двинулся. Кто-то запел на мотив «Марсельезы», и по площади прокатились бодрящие слова:

Впереди шел знаменосец, держа за древко кумачовый флаг, развевавшийся над головами бойцов. Они оборачивались, махали руками, ушанками, надетыми на штыки винтовок, и задорно пели.

Спустя неделю в вагоны погрузились елькинский отряд и сотня Шарапова. Старый казак прохаживался по платформе, часто подкручивая усы. Казалось, что он сбросил два десятка лет и помолодел.

Проводить их собрался весь Ревком. И снова речи, и нестройная музыка духового оркестра, который успел сколотить Павлов, и дружеские пожатия. Прощаясь с Блюхером, Павлов раскаянно просил:

— Не сердишься больше на меня, Василий Константинович? Ведь спорили мы с тобой.

— Спорщик лучше потакалы. А матросам передай мой горячий привет!

Подошел Балодис и, улучив подходящую минуту, протянул мичману руку.

— Ты что ж в отряд не возвращаешься? — спросил Павлов.

— Рад бы, да главком не пускает, — схитрил Янис и тут же испугался своих слов: «А вдруг Блюхер прикажет вернуться».

— Не пущу его, — вступился за него Кошкин. — Он нам в Челябе пригодится.

Прощание затянулось бы надолго, но Блюхер подмигнул Балодису и шепнул:

— Скажи дежурному, чтоб отшвартовал эшелон.

Поезд тронулся. Из вагонов, где находились шараповские казаки, доносились песни под звуки гармошки.

К Сашке Почивалову подсел заросший арестованный в хорошо сшитом военном костюме.

— Второй день к тебе присматриваюсь, есаул. Никак, Почивалов, адъютант наказного атамана?

— Хучь бы так.

— Не так, а факт. Узнаешь меня?

Почивалов, не глядя на соседа, ответил:

— Нет!

— Скоро запамятовал. Я хорунжий Енборисов, частенько заходил к полковнику Сукину перекинуться в картишки… Они меня и погубили. Мы в ту ночь играли… Атаману, видать, удалось бежать, да и Сукину тоже. А я…

Енборисов не договорил и с досады поник головой, на которой курчавились каштановые волосы. Сашка пристально смотрел на него, все отчетливее вспоминая красивого офицера, всегда одетого с иголочки. Он даже однажды подумал: «Был бы я такой — Надежда Илларионовна не выпустила бы меня из рук». А сейчас его трудно было узнать: лицо заросло щетиной, глаза глубоко впали, нос заострился.

— Не миновать штаба Духонина как пить дать, — тихо произнес хорунжий.

Эти слова произвели на Сашку тягостное впечатление. Ему так хотелось жить, ведь он еще молод и мало успел повидать. «Может быть, мне бы и удалось скрыться, если бы я не возвратился к этой… Впрочем, все дело случая и счастья. Не пришел бы матрос — я бы спокойно там переждал, пока красных снова не вышибли из города. И долго я здесь буду томиться? Допросили всего раз — и всё. Вот придут сюда на днях и всех приставят к стенке». От этих мыслей Сашке стало еще тяжелей, и он невольно застонал.