Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1

Утром, когда первые лучи поднялись над седыми водами Яика, отряд Блюхера беспрепятственно вошел в город.

Коробейников загрустил. Избегая оставаться с Томиным наедине, чтоб избежать разговора о Груне, который неминуемо привел бы к спору и укорам, Савва проводил время на стороне: то побродит по породу, то посидит возле казаков, то к Русяеву заглянет. Но к Русяеву зачастил и Томин, и теперь Савве сюда отрезана дорога.

Чем мог Русяев приворожить Томина? Ростом он был велик, и кто-то дал ему кличку Голиафа. Все его девятнадцать лет были начинены неистребимым оптимизмом и неуемной любовью к жизни. Мечтательный от природы, он, сидя с Томиным в штабе и попивая чаек из солдатской кружки, увлекательно рассказывал, как сложится жизнь людей в будущем, и Томин, который изучал марксизм по количеству выпущенных им пулеметных лент, уверил себя в том, что Русяеву нет цены.

— Да, — согласился он, выслушав рассказ, в котором были морские дали, капитанские рубки, бинокли и кителя, смешанные в одну кучу, — видать, ты здорово учился и понимаешь, что и как и прочее такое. Ты, брат, агитатор — первый сорт. Люблю тебя, Витька, за правильный подход. Придет время — Блюхеру тебя представлю. Он тебя признает.

Не с пьяных глаз говорил Томин лестные слова Русяеву. Тот нравился ему тем, что внес в работу штаба деловую обстановку, был аккуратен, и уж главным образом своим богатырским ростом и силой.

— Не Виктором надо было тебя окрестить, а Алешей Поповичем.

От Саввы Коробейникова Томин все больше отдалялся, но, встречая его, невольно вспоминал сестру, сожалея, что не увез ее.

— Посельщик один оказывал, будто видел Груню на воле, — соврал он, столкнувшись с ним на улице, — так что не убивайся.

Савву подмывало расспросить про неведомого казака-посельщика и броситься на розыски, но он только жалко улыбнулся и пошел своей дорогой.

На другой день после этой встречи Русяев доложил Томину:

— Коробейников сбежал.

— Как это сбежал? — недоверчиво переспросил Томин.

— Никто не знает, куда девался.

— Человек не иголка, отыщется, — отвел Томин неприятный ему разговор и подумал про себя: «Жалко мне Савву, от одного берега отстал и к другому не пристал». Он считал, что Савва отправился снова в Кочердык искать Груню и со дня на день заявится, а сейчас все его мысли были поглощены событиями, неожиданно развернувшимися вблизи Троицка.

…Недалеко от станции, в песчаной выемке, обожженной горячим солнцем, показался черный круг, из которого, пыхтя, вылетали завитки дыма. Пристально следивший за далью Баранов выполз из укрытия и замер — на Троицк шел паровичок с двумя платформами. В ту же минуту раздались ружейные залпы. Баранов понял, что если паровичок прорвется сквозь цепи бойцов, укрывшихся в высокой траве, то белые захватят Троицк и в городе начнется резня. Он готов был открыть ответную стрельбу, но не рисковал выдать себя и бойцов. И хотя помощнику Томина нельзя было отказать в сообразительности, но именно сейчас, когда надо было безотлагательно принять решение, он растерялся и не знал, что делать. Между тем выстрелы с платформ учащались: то ли противник знал, что его подстерегают, то ли для устрашения красных он заранее открыл огонь, намереваясь внести в их ряды панику. До паники и впрямь было недалеко — неожиданная стрельба, да еще с железнодорожных платформ, всполошила всех: казалось — мчится бронепоезд и перед ним, понятно, не устоять. Издалека выстрелы напоминали трескотню несметной стаи кузнечиков в ковыле.

Пока Баранов непростительно долго думал, боец, — как позже оказалось, в страхе выполз из цепи, пятясь назад, а потом, пригибаясь вровень с ковылем, опрометью побежал, — примчался в Троицк прямо в штаб и ввалился в комнату к Русяеву.

— Ты что, ошалел? — пригрозил начальник штаба.

— Беляки прорвались на бронепоезде, — выпалил одним духом боец.

Русяев не стал расспрашивать, а выбежал из штаба на розыски Томина.

— Как же это Баранов так сплоховал, едрена палка? — рассердился Томин и хлестнул плеткой по голенищу сапога.

— Сейчас не до расспросов, — несколько успокоившись, сказал Русяев. — Хорошо бы шараповской сотне ударить с тыла.

— Молод учить, — бросил без объяснений Томин и все же добавил: — Прикажи Шарапову за пять минут оседлать коней.

Русяев обиделся, — дескать, ты согласился со мной, зачем же было укорять в молодости, — но послушно пошел искать командира эскадрона.

Через полчаса шараповская сотня притаилась за станционным пакгаузом, между тем как Томин с другой сотней ускакал в тыл, а оттуда повернул обратно к городу, но уже вдоль железнодорожного полотна. Он зло хлестал коня, вымещая на нем неудачу Баранова, и конь, словно понимая недовольство хозяина, стелился по ковыльному полю.

Баранов, прозевав паровичок с платформами, совсем растерялся, когда увидел скачущих казаков. Теперь он твердо решил открыть огонь по неприятелю, но оторопел, узнав в передовом казаке самого Томина. Поднявшись во весь рост, он устремился к железнодорожному полотну и успел подбежать в тот момент, когда Томин поравнялся с первой цепью бойцов, но Томин лишь бросил осуждающий взгляд на Баранова и проскакал мимо.

План белых был авантюрным. На двух платформах сидели сто солдат. Они понадеялись на то, что красные струсят. Но едва паровичок остановился у платформы и солдаты соскочили наземь, как налетевшая томинская сотня искромсала всех начисто. Шарапову даже не пришлось обнажить шашки.

Кошкину трудно было примириться с мыслью, что Балодиса уже нет в живых. Сокрушался по нем и Букин.

— Допек он меня до крайности. Была бы у меня силенка — турнул, а я, видишь, больной легкими. Потом пригляделся к нему, понял, что он настоящий человек. Толково сделал, что Страхова убрал. Вот насчет гражданочки перехватил малость, надо было только пригрозить Чекой.

Кошкин в свою очередь подробно рассказал Блюхеру о находчивости Балодиса.

— На поверку-то он оказался молодцом, — с удовлетворенной гордостью произнес Блюхер. — Из порученца и адъютанта стал командиром. Никого не побоялся, потому сердце подсказало, что идет верным путем.

Все это было сказано в поучительном тоне, а на деле хотелось поплакать так, как плачут дети, когда они начинают понимать невозвратимость какой-либо утраты. Блюхер открывал в самом себе новые стороны: он возмужал и стал сильней духовно. Мир, в котором он жил, расширился. И люди разные — лицом и характерами, не сразу их разгадаешь. «Дай человеку волю — он покажет, на что способен: горы своротит, все переделает, себя сожжет, как свечу, с двух концов, но оставит след, по которому другие пройдут с чувством благодарности». Оценив так мысленно Балодиса, Блюхер невольно подумал о себе: жил, дескать, в Барщинке крестьянский мальчуган, а с годами вырос в главкома, которому доверили тысячи жизней, и теперь он в ответе за них. Большая честь и большая ответственность. Закрыв глаза, он еще долго, может быть, размышлял бы, если бы не голос Кошкина, бесстрастный, но деловой, который вывел его из задумчивости: