Богдан Сушинский - Похищение Муссолини

Эмигрантская армия есть эмигрантская армия. То и дело возникали все новые и новые проблемы в отношениях его воинства с японскими частями, местной администрацией и населением. И каждый раз Семенов обращался к власти и авторитету японского командования, как правоверный иудей к талмуду: успокаивая и стращая, взывая к мудрости и угрожая отлучением от довольствия, а значит, нищетой. Да, и нищетой тоже.

Как бы там ни было, а на содержание его белогвардейско-казачьего войска японской казне ежемесячно приходилось выделять триста тысяч золотых иен, японские интенданты по-прежнему занимались вооружением и обмундированием, довольно сносно снабжали продуктами и фуражом. И с этим приходилось считаться.

Была еще одна причина, по которой генерал-лейтенант Семенов не любил бывать в японском штабе в чьем-либо сопровождении: каждый раз он являлся туда, как бедный родственник, как приживалка, которую щедрый до поры до времени хозяин в любую минуту мог вышвырнуть за порог. Он никогда не знал, какую из его просьб японцы удовлетворят, а в какой унизительно откажут. Унизительно, несмотря на всю их тщедушную, сугубо японскую вежливость. Да и то сказать: затраты, которые несла японская казна, нужно было как-то оправдать и отработать. А делать это невоюющей армии становилось все труднее. По вине самих же японцев.

«Проклятый эмигрантский хлеб… — с досадой подумал Семенов еще раз. — Когда ты ни в чем не волен. Когда каждый день тебе дают понять, что ты всего лишь марионетка, скорее даже тень марионетки в японском театре теней».

— Следи за дорогой, Фротов! За дорогой следи! — прокричал адъютант, помахивая у лица водителя громадным маузером, который держал в руке с тех пор, как они выехали за черту города. В отличие от ротмистра Курбатова, что невозмутимо восседал рядом с генералом, совершенно забыв о своей роли телохранителя, полковник не доверял безмятежному спокойствию маньчжурского безлюдья и предпочитал ощущать холодок рукояти, чтобы при малейшем недоразумении воспользоваться правом первого выстрела. — Ты же души из нас повытряхиваешь!

— Если не успеем, душу вытряхнут из меня одного, — сосредоточенно, не отрывая взгляда от приближающегося серого зигзага дороги, проговорил водитель. — И, ради Христа, отведите ствол.

Семенов откинулся на спинку сиденья и погрузился в воспоминания. Давненько не оглядывал он путь, приведший его на землю Маньчжурии. Не любил воспоминаний

Да и некогда было предаваться им. Жить нужно было днем сегодняшним, ради идеи, ради армии.

Февральская революция застала его, тогда еще есаула, в Петрограде. Убежденный монархист, он воспринял появление Временного правительства, как предательство самих основ русского монархического строя, основ Российской империи. Хотя и Николай II тоже не вызывал в нем никакого иного чувства, кроме презрения. Этот трус и разгильдяй не достоин был русского трона. России нужен был иной царь. Но царь, а не какие-то там советы рабочих и солдатских депутатов.

План его был предельно прост и, как он до сих пор глубоко убежден в этом, почти идеален. Семенов готовился создать штурмовые отряды из юнкеров военных училищ, с их помощью овладеть Таврическим дворцом, арестовать и немедленно расстрелять членов Петроградского Совета. Перетрясти весь Питер, но выловить всех до единого и перестрелять.

Он собирался воссоединить юнкерские батальоны с верными Временному правительству частями, очистить от большевистских ячеек город, разогнать красногвардейские Отряды, расформировать или, по крайней мере, заслать подальше от столицы неблагонадежные части.

Выдавая себя за простоватого, ни черта не понимающего казака-рубаку из далекой российской окраины, он побывал во многих точках города, толковал с командирами красногвардейцев, с офицерами еще не определившихся частей и был убежден: у красных в городе пока что нет надежной воинской силы. А самой преданной монархии вооруженной массой оставались юнкера, о которых противоборствующие силы на первых порах просто-напросто забыли.

Да, у него был свой план спасения отечества. Но он не удался. Не удался главным образом из-за нерешительности военного министра Временного правительства полковника Муравьева, с которым Семенов несколько раз консультировался, пытаясь заручить поддержкой, а главное, получить мандат на формирование юнкерских штурмовых батальонов.

К божьему проклятью, он был всего лишь есаулом, строевым казачьим есаулом. Которого, не разобравшись в сути его намерений, мог арестовать любой начальник училища, любой подполковнишко. А Муравьев, эта штабная мразь, все тянул и тянул, не доверяя. ему, выставляя бессмысленные оговорки, обещая испросить позволения у Керенского, И вроде бы даже беседовал с премьером по этому поводу. Хотя беседовать там было не с кем. Не с кем было беседовать тогда в Питере — вот в чем состояла трагедия России, в соболях-алмазах!..

В конце концов Семенов сам пробился к премьеру и почти в ультимативной форме потребовал от него мандата на право формировать отряды, вплоть до дивизии, из забайкальских казаков и бурят-монгольских «батыров». Кажется, тогда удалось убедить оставшегося, по существу, без верных ему частей Керенского, что даурская дивизия, — которая по пути из Забайкалья неминуемо обрастет другими частями и отрядами, — единственное спасение Временного правительства. Убедить и даже зародить надежду.

Предчувствовал ли Керенский, что, сформировав это войско и захватив столицу, Семенов, этот честолюбивый, наполеоновского склада характера, есаул уже не поступится властью ни в его пользу, ни в пользу кого бы то ни было другого? Очевидно, предчувствовал. Он не мог не уловить силу воли кряжистого сибирского казака, его неуемную жажду власти и мести, мести и власти.

Впрочем, сейчас Семенова мало интересовало, что думал Керенский, благословляя его на формирование дивизии в далекой Даурии («Даурией» Семенов предпочитал называть все пространство от восточной окраины Восточного Саяна, почти у подножия которого начинался Байкал, до изгиба Амура в районе Хабаровска). Куда приятнее вспоминать, с какими надеждами добирался он тогда в родные края, к станице Дурулгуевской.

Прошло три дня. К этому времени был выполнен лишь первый пункт плана Скорцени: завербован сообщник из числа офицеров. Им стал лейтенант Конченцо. Римлянин. Холост. Последний представитель древнего дворянского рода, оказавшийся в числе яростных, хотя и тайных, приверженцев Муссолини не потому, что разделял его идейные взгляды или вообще взгляды фашистов, а потому, что был уверен: только дуче способен восстановить былое могущество и славу Рима, его легионов.