Богдан Сушинский - Ветер богов

«Могло бы впечатлять, — уточнил Кейтель, — если бы историей нам было позволено приступить к осуществлению хотя бы части этого проекта. Как я понял, проектировать Альпийскую крепость фюрер возьмется лично», — скептически улыбнулся он, направляясь к краю горной вершины, стоя у которой, мог видеть значительную часть Берхтесгадена. Он помнил, как во время одной из своих речей Гитлер слегка шокировал слушателей неожиданным пассажем относительно того, что, если бы не Первая мировая война, он, вероятно, стал бы одним из лучших, если не лучшим архитектором Германии. Каждый, кто слушал его тогда, мог задаться вполне резонным вопросом: «Кем же стал бы наш фюрер, если бы не развязал Вторую мировую? Уж лучше бы он стал тем, кем уже никогда не станет».

В это время Гитлер молча обходил зал за залом, останавливаясь возле каждой висевшей на стене картины, каждого гобелена; поводя пальцами по столам, статуям на каминах; трогая шкатулки и развешанное на коврах старинное оружие. Вроде бы давно виденное, знакомое, но открывалось все это как-то по-новому, обретая особый дух и почти человеческую душу

Гитлер и сам понимал, что в его прощании со своей личной резиденцией просматривалось что-то по-иаивному детское, сентиментальное. Но не стеснялся этого. Что-то заставляло его думать, что и с этим своим домом он прощается навсегда. Сколько их уже было, подобных прощании!

— Вы вернулись, фюрер? — в этом вопросе Евы Браун не проявилось ни удивления, ни радости. В замке все уже знали, что фюрер вернулся, и немногие обитатели его скрывались теперь по каким-то каморкам и закуткам, а большинство попросту поспешно оставило здание по служебным лестницам и затаилось в различных пристройках. Поэтому Гитлер ступал по совершенно опустевшему дворцу, словно по покинутому верующими храму.

— Оставь меня одного, — безынтонационно произнес фюрер.

— Я рада, что вы все же вернулись.

Гитлер недовольно оглянулся на Еву, прохрипел что-то очень резкое и, ступив несколько шагов, остановился у огромной картины Ханса Макарта «Чума во Флоренции». В последнее время он часто останавливался именно возле этой картины, и не только потому, что помнил о ней как о подарке дуче Муссолини. Стоя у этого мрачного полотна, Гитлер довольно образно представлял себе апокалиптические картины гибели то Линца, то Берлина или Мюнхена.

Предвидя свою собственную гибель, он в душе желал, чтобы его уход с величайшей сцены Европы был обставлен декорациями из полностью разрушенных величайших городов Германии, а его личное крушение связывалось с крушением и полной катастрофой всего рейха. Чтобы во все остальные времена каждый патриот, мечтающий о подлинном возрождении Германии, неминуемо мечтал о восстании из небытия Гитлера. Как уже многие годы альпийские немцы мечтают в своих легендах и сказаниях о втором пришествии Фридриха I Барбароссы.

Пройдя еще несколько залов, Гитлер вышел на открытую террасу и несколько минут блуждал взглядом по окрестным склонам и вершинам, представляя себе, как они могут быть связаны мощными крепостными стенами, возведенными на специальных опорах; и как склоны гор можно было бы пробуравить сквозными ходами, в которых во время авианалетов укрывалась бы пехота, чтобы потом сражаться, даже когда обводная стена Альпийской крепости окажется пройденной врагом.

— Вы ошибаетесь, надеясь заточить меня в руинах Берлина! — разъяренно прокричал он, не опасаясь быть кем-либо услышанным. — Мы уйдем в горы и будем сражаться до последнего солдата. А в это время вся оставшаяся в живых Германия будет бурлить и собирать остатки распорошенных сил. И в Берлине, и Нью-Йорке начнут понимать, что Европу захватывает коммунистическая чума, которая окажется похлеще и пострашнее чумы во Флоренции. Вот тогда-то правители западных стран бросятся сюда, ко мне, в «Бергхоф»; и взгляды всей демократической Европы тоже будут обращены сюда с надеждой на то, что, выйдя из крепости, я все же довершу дело освобождения Европы от жидо-большевиков.

Он умолк. Оглянулся.

Никого.

Неожиданно подумал, что говорил-то он слабо, невдохновенно. Ему явно не хватало толпы. Толпы — вот чего ему очень часто не хватает в последнее время. Он представил себе, как из склона этой горы можно было бы вывести огромную железобетонную стелу, устремленную ввысь и увешанную громкоговорителями. Стоя на венчавшей ее кафедре, он мог бы обращаться к сотням тысяч собравшихся внизу последователей национал-социализма, которые съезжались бы сюда со всего мира, как паломники в Мекку.

Каждое его появление на этой поднебесной трибуне воспринималось бы ими подобно явлению Христа народу. А каждое слово доносилось бы словно из Вселенной.

«Грандиозно, — восторженно одобрил свой замысел Гитлер. — Никто в мире до такого решения еще не додумывался. Европа будет потрясена».

Но вот видение небесной стелы развеялось. Блуждающим взглядом неопохмелившегося алкоголика Гитлер осмотрел галерею, оценил трещины на римских колоннах, которыми она окружена, стер пальцем песчаную пыль на барьере… Это горь-кое возвращение в мир постылой реальности. С каждым днем оно представляется фюреру все более тягостным. О том, что он, Адольф Гитлер, воспринимает себя «величайшим артистом Европы», мир уже знает. Ведал бы мир еще, что в лице фюрера великогерманской нации он заполучил и величайшего мечтателя.

Впрочем, вскоре ему суждено будет узнать и об этом. Как и о многом другом. Ибо нет ничего тайного, что бы однажды не стало явным. Мир земной для того и существует, чтобы время от времени содрогаться от величия своих гениев. Но по-настоящему он еще не содрогался.

Вернувшись в здание, Гитлер подошел к картине Ансельма Фойербаха «Нана», на которую любила подолгу заглядываться Ева. Воспоминания о ее привязанности к этой картине были куда приятнее сейчас, чем свидание с самой Евой, любое появление которой вновь было бы воспринято им как еще одна сцена затянувшегося прощания.

И все же она появилась.

«Мое Евангелие!» — мысленно понежил ее Адольф, удивившись тому, что не чувствует раздражения.

Ева приоткрыла дверь, постояла несколько секунд в проеме и, оставив ее открытой, куда-то исчезла.

Еще через минуту на том же месте, из мрака и небытия, возродилась фигура Кейтеля, которого вдруг охватило беспокойство по поводу поведения фюрера. А вслед за ней — и Раттенхубера. Оба они вдруг решили, что в такие минуты оставлять Гитлера наедине с собой так же опасно, как и наедине с «его Евангелием», «чтение» которого воспроизводит в сознании и бытии вождя нации далеко не библейские сюжеты.

— Вам не кажется, Кейтель, что мы появляемся здесь в последний раз?

— Не вижу ничего такого, что смогло бы помешать нам прибыть сюда уже через неделю, — с наигранной бодростью ответил фельдмаршал.