Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа

Старик, очевидно, принадлежал к тем, у кого сильно болела душа. И он рад был, что встретил человека, перед которым можно излить наболевшую душу… Его темные, блестевшие от непрошеных слез глаза, должно быть, насмотрелись ужасов и теперь, поведав о том, что сам видел, пережил, старик не в силах был совладать с собой.

Ему здесь не было с кем поделиться своими горестями. Он остался одиноким. С первых минут всеми фибрами души возненавидел этих фашистских душегубов. Инженер-электрик по профессии, он чудом избежал казни. Палачи убили его старую жену и дочь: когда гнали к Бабьему Яру их соседей, они выбежали на улицу, чтобы спасти кого-нибудь. В тот самый день он поклялся, что будет нищенствовать, голодать, но на работу не пойдет, не даст света оккупантам. Пусть, гады, погибают в темноте! С тех пор он ушел в себя, редко когда выходил из квартиры. Его несколько раз волокли в полицию, избивали, требовали, чтобы он по-прежнему работал на станции, но он наотрез отказался. Издевались над ним, грозили расстрелять. Он покинул свое жилище, забрался в какой-то подвал и тут остался жить, чудом уцелел, один в опустевшем дворе…

У него был знакомый, хороший приятель, старый парикмахер, у которого еще отец и дед стриглись. Пришли палачи, погнали вместе с толпами стариков, женщин, детей к Яру, к Сырецким лагерям, туда, где были танковые гаражи. Этих людей якобы посадят в поезд и отправят в соседний город, где они будут жить и работать. Это было двадцать девятого сентября сорок первого года. С утра Львовскую улицу заполнила необычная толпа — шли старики, старухи, женщины с маленькими детьми на руках, тащили на колясках свой немудреный домашний скарб, везли больных и калек. Фашистские палачи с автоматами стояли вдоль всей улицы и подгоняли, избивали обреченных. Загнали в мрачные пустые казематы, приказали раздеться, оставить все свои вещи… Вот-вот, мол, придут эшелоны, и всех отправят в другой город на постоянное местожительство. Затем погнали несчастных к Яру и расстреляли из пулеметов. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных жителей заполнили глубокий Яр… Вместе с мертвыми в пропасть швыряли раненых, еще живых. И долго после расстрела из пропасти доносились приглушенный плач и крики…

— А упомянутый парикмахер пошел со своим приятелем, добрым мудрым стариком Маргулисом, — продолжал старик. — Кто у нас не знал хорошего мастерового, человека благороднейшей души? Когда я разобрался, куда гонят людей, услыхал стрельбу, доносившуюся со стороны Яра, сказал ему: «Беги со мной, я тебя и твою семью спрячу у себя». А тот ответил: «За что они будут убивать нас, мирных людей?» И еще добавил: «Я пойду, куда весь народ мой идет. Я вместе со всеми…»

Когда уже были недалеко от ангаров, кто-то из полицаев узнал меня в толпе, ударил прикладом, вытолкал и крикнул: «Старый идиот, куда прешь? Ведь ты православный!» — «А разве они не такие люди, как мы?» — ответил я. Тогда полицаи стали сильнее бить меня, швырнули на землю, топтали ногами. Чуть живой доплелся домой…

Старик достал из кармана немного табака, сделал самокрутку, закурил. И продолжал, тяжело вздохнув:

— Страшно подумать, за что их убили! Недавно я пошел туда, к Бабьему Яру. Стою над пропастью, склонив голову, и плачу… А в сторонке вижу несколько человек. Беседуют между собой. «Почему же эти люди шли на смерть? Почему они дали себя убить? Надо было бороться…» — говорит кто-то.

Поверите, мне хотелось плюнуть ему в глаза. Избить. Неужели этот болван не понимает, что женщины с грудными детьми на руках, старики, калеки, немощные больные, выброшенные из больниц люди, с голыми руками, безоружные, не могли одолеть фашистских громил… Все молодые, здоровые ребята ушли воевать. Кто же, скажите, мог здесь противостоять тысячам гитлеровцев и полицаям, вооруженным до зубов!

Да что и говорить… Вот в Дарнице был огромный лагерь военнопленных. Около ста тысяч. И фашистские палачи расстреляли почти всех… Несколько десятков обреченных бросились на катов. И что? Безоружные узники, раненые, затравленные, голодные, обессиленные — что могли они сделать против танков, пулеметов?.. Страшные были годы!.. Что и говорить!

По впалым щекам старика, по густой щетине текли слезы. А Илья, когда он слушал этот чудовищный рассказ старого сломленного человека, почувствовал: горький ком все больше сжимал горло. Чтобы не заплакать, низко поклонился незнакомцу и неторопливо вышел на улицу, не сказав ни слова.

Ему уже незачем идти на Тургеневскую после того, как он узнал кошмарную историю о Бабьем Яре, о Дарницком лагере военнопленных. Что же он может теперь услышать о своем местечке, о Меджибоже? Там, где ступала нога фашистских извергов, остались массовые могилы, страшные руины.

Пора возвращаться на вокзал. Надо все же спешить домой. Но его как магнитом тянуло к любимой. Хоть издали посмотреть на домик Риты, на скамью под раскидистым кленом, где в последний раз сидел с ней. Впервые он тогда отважился поцеловать ее… Первый и, видать, последний раз в жизни.

Проехав несколько остановок в переполненном трамвае, Илья сошел и направился к перекрестку. Плелся как обреченный, нехотя, не представляя себе, зачем идет и что там застанет.

И все же торопился.

Вокруг громоздились развалины. В зарослях бурьянов виднелись воронки от бомб. Он долго оглядывался и ужаснулся, не узнав дома девушки. Пристально всматривался в пустынные дворики, некогда такие оживленные и шумные, а теперь безмолвные, покосившиеся, заросшие колючками.

Нигде ни одной изгороди, их, очевидно, давно растащили на топливо. И людей не было, словно сюда никто еще не вернулся. У кого же спросить и кто тебе что-либо скажет?

Вошел в один дворик, в другой, смотрел на тропинки, в оконца, где виднелись какие-то признаки жизни. Искал людей: может, что-нибудь знают, что-то ему посоветуют.

Страх охватил его — всюду ужасная пустота.

Уже хотел было повернуть, но вдруг в конце полутемного двора заскрипела дверь, и на пороге появилась высокая ссутулившаяся женщина с морщинистым бледным лицом, в черном платке. Она несла ведро, направлялась туда, где громоздилась гора мусора. Но, увидев военного, опустила ведро, уставилась на него пристальным взглядом.

— Кого, сынок, ищете? — спросила с тревогой в голосе. — Боже мой, я жду моего Петеньку с войны. И думала: не он ли это?.. Чуть сердце не разорвалось…

— Ничего, мамаша, придет и ваш Петенька, непременно придет, — сказал он, подойдя ближе. — Многие нынче возвращаются, и ваш придет. — Подумав, спросил, не знает ли она что-нибудь о тех, кого он ищет.

Она пожала плечами и, словно извиняясь перед офицером, что не может ответить на его вопрос, молвила:

— Разве теперь, сынок, так просто кого-то найти? Когда супостаты бежали из Киева, они выгнали все население… Много людей погибло в дороге. А еще до этого тысячи пошли в деревни, ибо тут умирали с голоду… А сколько наших пошло в Бабий Яр! Мой дом на Крещатике они разрушили: я нашла себе пристанище вот здесь. Если, даст бог, мой Петенька вернется, он даже не будет знать, где меня искать… Правда, я там написала на разбитой стене, куда перебралась… А здесь я, сынок, никого не знала и не знаю…