Константин Лордкипанидзе - Парень из Варцихе

Настасье Степановне вдруг показалось, что вот так же собьет он и эту хату, и эту яблоню, и горы, и солнце, заходящее в дымке золотистого тумана. Ей стало страшно. Фашист подошел к яблоне, нарвал крупных желтых яблок, набил себе ими карманы и, так же не глядя ни на что, ушел деревянным шагом.

Ладо не слышал, как отворилась дверь и вошла Настасья Степановна. Он чистил автомат и увидел ее, только когда обернулся, чтобы поставить оружие к стене. Молча и робко стояла она у приоткрытой двери.

— Пожалуйста, мамаша, заходите.

Он придвинул Настасье Степановне стул.

— Видимо, пришло время мне расстаться с дочерью, — тихо сказала она.

Ладо видел, как она страдает. Из троих детей с ней осталась только одна эта дочь, и та теперь должна покинуть родной кров. Ладо понял, как трудно ей отпустить Марию и остаться одной в этом опустевшем доме.

Его ожег стыд. До сих пор он ни разу не удосужился заглянуть в сердце матери, не сказал ей ни одного ласкового, ободряющего слова.

Он обнял Настасью Степановну и горячо поклялся ей больше жизни любить и оберегать Марию.

— Верю, сынок! Господь с вами! — Она перекрестила юношу и отвернулась, смахивая слезу.

— Что же вы отворачиваетесь, мамаша? Сердитесь на меня?

— Пусть смерть от тебя отвернется, сынок! Чего мне на тебя сердиться. Видно, так уж суждено вам быть вместе. Только скорее бы кончилась война! — Она оглянулась на дверь и продолжала шепотом: — Трех дочерей вырастила я, голубчик. Материнское сердце не различает детей, но эта девочка мне дороже всех. Знаешь, почему я ее так жалею? Она была немного обижена у нас в семье. Сестры ее все за ворота глядели. То хоровой кружок, то танцы, то поездки в город. Тут-то была у них сноровка, а дома им лень было подержать теленка, пока я доила корову. Хлопотала по хозяйству одна Мария. Она сызмала была послушная и ласковая. Эти попрыгуньи каждый год, бывало, увязывались за мной на колхозную ярмарку. Иногда половину выручки заставляли истратить в городе. То гитару попросят им купить, то городскую обувь, то колечко или бусы... Только я и слышала от них: «купи» да «купи». А Марии ничего не перепадало. Вечно она ходила в обносках своих сестер, в чиненом да перешитом. Выросли девочки, но и тогда я не сумела как следует позаботиться о младшей. Старшую мы послали учиться в Краснодар, среднюю взял в Москву дядя. А эта так и осталась в забросе. И вот теперь я все думаю, как бы не обидели ее в чужой семье.

— Не бойтесь, мамаша, все будет хорошо. Разве я дам Марию в обиду?

— Э!.. — вздохнула Настасья Степановна. — Как легко бы жилось на свете, если бы матерям никогда не доводилось переживать своих детей!

Послышался скрип калитки.

— Это, кажется, она. Ничего не говори ей, милый, а то обидится, — сказала Настасья Степановна, закрывая за собой дверь.

Мария стала собираться в дорогу. Она насушила сухарей, напекла коржиков, выстирала и выгладила гимнастерку Ладо. На кармане не оказалось одной пуговицы. Мария перерыла весь дом: непременно хотела найти форменную пуговицу.

— Не на парад же я собираюсь, Мария. Пусть будет какая-нибудь.

— Ну, тогда я пришью эту. — И Мария вынула из шкатулки простую костяную пуговицу. Она пошарила у себя на груди, нашла иголку и, проворно продев нитку, примерила пуговицу к петле. Все ее движения были стремительны и легки.

Ладо не вытерпел и сказал:

— А ты настоящая швея, Мария.

— Правда?

Она перекусила нитку и спросила, не поднимая головы:

— Ты какую хотел бы жену, Ладо? Хорошую хозяйку или чтобы она служила и отличалась на работе?

— Такую, какой будешь ты, Мария.

— Скажи мне правду!

— Я правду говорю.

— Ты меня очень любишь?

— Очень...

— Нет, правда, какой ты хочешь, чтобы я была?

— Какая ты есть, Мария.

Она взглянула на Ладо сияющими глазами и тихо рассмеялась. Удивительно красила Марию радость, почаще бы радовалась она!

Мария вдруг нахмурила брови и сказала сердито:

— Извини, пожалуйста! Ты, может быть, думаешь, что я буду целыми днями сидеть дома за шитьем?

Ладо от души расхохотался. Но в каморку вошла Настасья Степановна, и их ссора так и не состоялась.

Женщины начали укладывать вещевой мешок. Мария положила только одно свое ситцевое платье, полотенце и фотографию родителей. Она хотела взять с собой еще какие-то вещицы, но Ладо не позволил.

— Возможно, и эту скромную поклажу придется бросить дорогой, — сказал он.

— Самое главное, болота пройти, — сказала Настасья Степановна. — Где бы вам проводника достать?

— Да, с проводником было бы легче, — согласился Ладо.

Мать и дочь долго думали, к кому обратиться за помощью, и наконец после горячих споров остановили свой выбор на старике Гирском.

Ладо и раньше слыхал о соседе Вершининых — старом трактористе Гирском. Однажды, зайдя вечерком к Настасье Степановне, старик чуть было не забрел в каморку Ладо.

— Если бы он и вошел, ничего плохого не случилось бы. Этот старик — друг моего отца, — успокоила Мария раненого.

...В то утро Гирского не оказалось дома, и Настасья Степановна послала Марию на гумно, где молотили хлеб.

На прошлой неделе в деревню прибыл фельдкомендант. Как-то утром Вашаломидзе увидел его в окно. Неповоротливый, приземистый, распухший от пьянства фашист купал в озере гнедого жеребца. Ладо запомнились его подстриженные, как у Гитлера, усы и двойной подбородок. Фельдкомендант должен был обмолотить и послать в город хлеб из трех колхозов.

В тот год на передольских полях творились чудеса. Стеной стояла высокая пшеница. Можно было пройти поле от края до края и не найти ни одного тощего колоса.

Настасья Степановна говорила: в нынешнем году передольцы получили бы по пять — шесть килограммов пшеницы на трудодень. Но не на радость деревне созрел этот урожай. Фельдкомендант сам подбирал работниц для молотьбы. Марию тоже два раза гоняли на ток. Трактором управлял старик Гирский.

Машина ли была тому виной или старость Гирского, но трактор почти всегда был на простое. Иногда за длинный летний день не удавалось обмолотить и полвоза пшеницы. В разгаре работы машина вдруг начинала оглушительно трещать. Казалось, вот-вот взлетит на воздух, но она так же внезапно замолкала, и, пока удавалось снова ее запустить, наступали сумерки и работа прекращалась. Старик Гирский с утра до вечера возился с трактором. Тут же кружился староста Гаврик и последними словами ругал тракториста.

— Ты мне голову не морочь, старый козел! — кричал Гаврик. — Забыл, для кого хлеб молотишь! Для германской армии, слышишь! Сорвешь обмолот — башку с тебя снимут, так и знай!..

Оглядев черневшие на подстилке части мотора, Гирский угрюмо отзывался: