Мэри Рено - Александр Македонский. Трилогия (ЛП)

Через несколько недель вернулся из Фракии царь Филипп. Побережье блокировано афинским флотом, так что он лишён был возможности приехать с удобствами, на корабле. Большую часть пути проделал на носилках, но последний переход перед Пеллой проехал верхом, чтобы все видели, что он это может. Правда, спуститься с коня сам не сумел, понадобилась помощь. Александр заметил, что ходить ему до сих пор ещё больно, и подошёл подставить плечо. Во дворец они входили под приглушённый гул пересудов: согбенный больной мужчина, надломленный, постаревший на десять лет, — и цветущий юноша, сияющий победой, как молодой олень светится весенним бархатом на рогах.

Олимпия, стоя у окна, упивалась этим зрелищем. Ликование её поубавилось, когда Александр — едва лишь царь отдохнул — пошёл к нему и пробыл целых два часа.

Через несколько дней царь прихромал в Зал к ужину. Помогая ему подняться на ложе, Александр ощутил омерзительный запах гноя. Сам он был чистоплотен до чрезвычайности; ему пришлось напомнить себе, что запах этот от раны, а рана от доблести… Увидев, как все глазеют на неуклюжесть царя, он сказал:

— Не расстраивайся, отец. Каждый твой шаг — свидетельство мужества твоего.

Всем присутствующим его слова очень понравились. Прошло уже пять лет после того случая с кифарой, мало кто о нём помнил теперь.

В домашнем уюте и при хорошем лечении Филипп поправлялся быстро, но хромота стала гораздо хуже прежней: снова попало по той же ноге, на этот раз в бедро сзади, над коленом. Во Фракии рана загнила; несколько дней он пролежал в горячке на пороге смерти. Пармений рассказывал, что когда сгнившее мясо отошло, там получилась такая яма — кулак помещался. Теперь сесть на коня без посторонней помощи он сможет очень не скоро, — если вообще когда-нибудь сможет, — но верхом держался уже отлично, как учат в кавалерийских школах. Через несколько недель он взял на себя обучение армии, похвалил отличную дисциплину — и сделал вид, что не заметил массы новшеств. Некоторые из них вполне стоило принять.

В Афинах сорвали мраморную плиту, говорившую о мире с Македонией, тем самым официально объявив войну. Демосфен убедил почти всех сограждан, что Филипп — варвар, опьяневший от власти, который смотрит на Афины как на источник добычи и рабов. Что он их не тронул пять лет назад — когда они были практически беззащитны, — это объяснялось чем угодно, только не его доброй волей. Потом он предлагал им выступить в качестве союзников в Фокидской войне; но Демосфен удержал войска дома, заявив что их сделают заложниками. Демосфен боялся отпустить сразу такое множество людей и дать им возможность увидеть самим: ведь они вернутся и всё дело ему испортят!.. Фокий, генерал, в своё время воевавший с македонцами успешнее всех остальных, заявил, что предложение Филиппа искренне, — и едва избежал обвинения в измене… Спасла безупречная репутация: его сравнивали с Аристидом Справедливым.

Демосфена это сравнение раздражало. Он не сомневался, что тратит золото — то, что персы присылают, — исключительно в интересах Города. Правда, через его руки шла масса денег, он не отчитывался ни перед кем, а комиссионные брал себе сам, — но это ж естественно!.. Это освобождает его от повседневных забот, позволяет ему отдавать общественному служению всё его время — что может быть ценнее для Города?.. Но на Фокия оглядываться приходилось.

В Великой Войне со Спартой афиняне сражались во имя славы и империи — а кончилось тем, что их расколотили в пух и отобрали всё. Они сражались за свободу и демократию — а в результате попали под самую жестокую тиранию, какую только знала их история. До сих пор ещё живы старики, пережившие голод во время той зимней осады; а пожилые слышали о ней из первых рук, в основном от людей, которых она разорила… Люди больше не хотели воевать. Теперь их могло склонить к войне только одно: угроза полного истребления, необходимость выжить. И Демосфен шаг за шагом подводил их к мысли, что Филипп собирается их уничтожить. Разве он не уничтожил Олинф?.. В конце концов они отказались от государственных пособий, чтобы потратить деньги на флот; налог на богатых был поднят выше прежней единообразной ставки, пропорционально их имуществу, — опять-таки на флот.

Именно флот давал Афинам защиту, какой не имели Фивы. Мало кто понимал, что командование на флоте как раз в тот момент было не слишком талантливо; Демосфен полагал, что решает просто количество кораблей. Ведь морские силы спасли Перинф и Византий, и хлебный путь через Геллеспонт; если Филипп двинется на юг — ему придётся идти по суше… Демосфен стал теперь самым могущественным человеком в Афинах, символом спасения. Он даже подготовил афинян к союзу с Фивами: старую вражду заменил новой, более сильной.

А Фивы тянули, колебались. Филипп подтвердил их власть над окрестными сельскими землями Беотии, — такого права они добивались веками, — Афины же старались ослабить Фивы, требуя самоуправления для беотийцев. Но Фивы контролируют сухопутную дорогу в Аттику, тем они и нужны Филиппу; если он заключит с Афинами сепаратный мир — ему просто не о чем станет говорить с Фивами!

И вот фиванцы дебатировали, желая, чтобы всё оставалось как всегда, — и не желая признавать, что события совершаются людьми, а люди уже не те.

Тем временем Филипп в Македонии загорел и обветрился; мог уже выдержать полдня верхом, потом целый день; на большом конском поле у озера кружила в сложных манёврах кавалерия… Теперь в нем было два царских эскадрона: Филиппа и Александра. Отца и сына часто видели вместе; как они едут рядом, совещаясь о чём-то; золотая голова рядом с поседевшей. А у служанок царицы Олимпии вид был бледный и замученный; одну побили так, что два дня встать не могла.

В середине лета — хлеба стояли ещё зелёные, но уже во весь рост — снова собрался Дельфийский Совет. Котиф доложил, что амфиссийцы своих обязательств до сих пор не выполнили, — объявленных вне закона главарей так и не выслали, — а поставить их на колени ему, с его доморощенной армией, не под силу. Он предложил Совету, чтобы царя Филиппа Македонского, который уже выступал в защиту бога против нечестивых фокидян, теперь снова призвали к священной войне. Антипатр, представлявший Филиппа на Совете, поднялся и заявил, что царь уполномочил его дать согласие; и даже больше того — Филипп, в качестве благочестивой жертвы, проведёт всю кампанию за собственный счёт. Местный протоколист отметил высказывания благодарности и пожелания по поводу будущих действий — и стал записывать их в свой манускрипт. К тому времени, когда он заканчивал эту работу, гонец Антипатра уже успел добраться до Пеллы; для него по всей дороге держали свежих коней.