Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Стервец!.. Ой!.. Ничего не добьешься… Умру лучше, умру!.. Господи!..

Почувствовав, что изнемогает, она задышала в налитую тупой решительностью потную шею:

— Ну, пос-стой!.. Ну, ладно… Но только не счас… Счас ребята придут… А ключа у них нет… Пойдут сюда… Ну, сам посуди! — Она замерла. — Егор, миленький, не счас!..

Какое-то сомнение отозвалось в остервенелом движении Егоровых рук: судорожно дрогнув в последний раз, они остановились. Быстрое сердце тяжело било сверху, ему отчаянно отвечало Ксеньино. Ксения напрягла слух, забиваемый гулкими ударами в висках, услышала быстрое шарканье ног…

— Ангелочки мои, хранители!.. — неслышно прошевелила она губами.

Шорох шагов и голоса заставили Литкова выпрямить в упоре локти, он прислушался, скверно выругался и, опять расслабившись, уткнулся ей ртом в мочку уха и прохрипел:

— Ты мне… завтра же… д-должок вернешь… Тут же вот… твою мать!..

Ребята видели, как он, не особо хоронясь, выходил из сарая, как говорил что-то матери злыми губами и указывал на дверь, а она еле заметно кивала, стараясь заслонить его от их взглядов. Однако ни Костька, ни тем более Вовка ни о чем не спросили ее, и ей пришлось заговорить первой.

— Литков принес, в долг дает… — положила она буханку на стол.

— А отдавать будем? — Это справился Костька, и она сразу стала искать в его тоне скрытую догадку: может, этот гостинец без отдачи? И поторопилась ответить:

— Ну, а как ты думал? Спрашивает…

— Чем?

Ах, поганец! Ксения задержала руку, готовую тронуть саднящее колено, сбитое во время борьбы с Егором, и запереживала, что не успела поглядеться в зеркало: и на лице могли быть царапины. Как это он может спрашивать — чем? Чем брато, тем и возвернется. А чем же еще? Как он может это понимать, сопляк! Молоко еще на губах… О чем они тут, поганцы, болтали, пока она приходила в себя и расходилась с Литковым, что еще удумали, дурачье?..

Мучаясь от унижения и позора, Ксения в душе корила детей, но вместе с тем искала у них участия и оправдания своей незаслуженной вины. Она отрезала им по скибке хлеба — воду в кружках они приготовили себе сами — и ушла в зал кормить дочку.

Лена сидела в качалке среди старых игрушек, а увидев мать, сразу обиженно захныкала и выпрямилась на четвереньки. Ее мягкий, но требовательный рот захватил грудь, Ксения напряглась. Она склонилась над чистым, уже обретшим заметную смуглость лицом дочери и почувствовала, что сейчас уронит на него слезы, — они закапают с похолодевших век и разобьются об это сладкое, родное до последней кровиночки лицо — как о собственное сердце, вынутое из нее и оказавшееся в ее теряющих силу руках…

Но слезы задержались, взгляд остановился на груди, в которую вцепилась кукольная рука с расходящимися пальцами… На белой, почти не знавшей открытого света коже виднелся небольшой кровоподтек. Ксения вспомнила, что хотела поглядеть на себя в зеркало, и обернулась к нему, висевшему над возвращенным на место комодом, но вставать не стала, решила сделать это после кормления.

Тронула синяк пальцами, слегка потерла… Веки опять ощутили прохладное дуновение: загустели, запросились на волю слезы…

…Давно ли было: вот так же дрожали ее пальцы на груди, когда после их первой ночи с Николаем, дождавшись его ухода, она выгнулась перед зеркалом, чтобы смело оглядеть себя такую, какой стала, и в крайнем изумлении обнаружила на ней следы его целований — многие, пугающие… Отвечать на его неистовство или хотя бы терпеть его в первые минуты соединения казалось ей стыдным, она не чувствовала в себе той страсти, которая виделась за каждым его словом и жестом, но она терпела и, как могла, отвечала его ласкам, считая, что так и нужно делать, если она стала его женой. И не сразу проснулось в ней это ощущение мучительной радости, к которому Николай, неожиданно приведя однажды, влек и влек ее в минуты любовного полета, как к единственному и последнему глотку безумного счастья.

Никакие другие губы, кроме губ мужа, не касались ее лица и тела, близость с другими была непредставляема, как непредставляемы чужие глаза на своем лице или острая боль в совершенно здоровом теле.

Конечно, она слышала о случаях такого рода, как измена, ревность и семейные разрывы, случалось, была свидетелем бессмысленных, унижающих и оскверняющих душу скандалов и полных замирений после них, но вроде как не верила в истинность этого, потому что оно было вне ее представлений о жизни.

Ее сопротивление Литкову вызывал не только возможный позор измены мужу, но и крайнее, безотчетное сопротивление души, преодолеть которое значило лишить себя самой главной жизненной основы. Однако она чувствовала и то, что он от нее теперь не отступится.

Среди ночи всех разбудил громкий стук в ставню. Ксения торопливо натянула юбку, стук повторился — такой же резкий, требовательный.

— Ауфмахен!

— Господи, облава!.. — На ходу застегивая кофту, она крикнула ребятам, чтобы снова легли, выскочила в сени и выдернула прижимной брус из гнезд, — дверь тут же распахнулась. Посвечивая фонариками, в дом протопали трое патрульных с оружием, кто-то еще остался у входа. Громко переговариваясь, немцы осветили и осмотрели зал, глухую каморку, прошли в запечье и прогладили фонарным лучом ребят, съежившихся под вытертым одеялом, светлый круг пробежал и под койкой.

— Гибтс фремден?

Ксения поняла интонацию как приказание ответить.

— Своя семья — и всё, и больше никого, — сказала она, оборачиваясь к выходу в кухню и как бы приглашая обойти все, что еще не осмотрено.

В кухне впереди идущий солдат остановился перед погребной крышкой и ковырнул ногой подъемное кольцо:

— Ауф!

— Ага, поднять… — Ксения открыла лаз.

Немец опустился на колени и всунулся головой в подпол, рука с фонарем скрылась в глубине.

— Гроссер келлер! — донеслось оттуда.

После небольшой паузы солдат поднялся и буркнул:

— Нур мойзе…

— Да, да— кивнула на всякий случай Ксения.

В комнате плакала Лена — свет фонарей и голоса разбудили ее, — немцы не обращали на нее никакого внимания. Но вот они ушли, застучали в окна соседнего дома.

Костька с Вовкой засыпали, укрывшись с головой, так легче было согреваться, для тепла же мать бросала им на ноги и какую-нибудь лишнюю одежку. Сблизив лица, было удобнее и разговаривать. Часов в их распоряжении не было — Нюрочкины ходики, с прибавленным весом на гирьке, тикали в материнской комнате, не было и света, и никому не было известно, когда они, сморенные долгими разговорами, забывались в хрупких снах, уносящих в золотое прошлое…

…Безбилетное сидение в ногах у зрителей первого ряда на киноплощадке и радостные всхлипы в самых острых, до последнего слова знакомых местах картины; отчаянный визг девчонок при ловко подстроенных завалах санок на Сергиевской горке; тревожный восторг в первую минуту власти над вечно пугающей водой, когда вдруг почувствовал, что дно реки ушло из-под ног, но какая-то скрытая в тебе, до этих пор неведомая сила, одолевая страх и неверие, держит и даже движет тебя, послушная твоей собственной воле; общее натирание «под негров» камышовым илом и недолгое, до высыхания стягивающей корки, лежание на мелком, смешанном с пылью песке, а затем — по команде самого нетерпеливого, под дикие крики и брызги разбега — ныряние в освежающее лоно реки…