Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Отец… Да ему иногда хоть трава не расти. Сам как дите. Сунет конфетку Лариске — а ей нельзя этого, и так никакого аппетита нету; даст Вовке гривенник на мороженое — и хорош. Детям — чего им надо? Хоть бы раз купил обужу, одежу, об чем еще позаботился… Это не в его поведении, не-ет. Что жена обносилась — тоже не волнуется. Как квартирант.

Ольга чувствовала, что ее горькие слова о зяте вызваны не только его дурным поведением, но и какою-то другой силой, рождающейся от общения с Михаилом. Получалось так, как если бы сам Михаил своими словами поднимал в ее душе ядовитые осадки и вызывал ее ожесточение…

— Он все там же трудится? — спросил после небольшой паузы Михаил, не особенно ясно, в общем-то, представляя, где работает его зять Анатолий.

— Где — там? — недоверчиво отозвалась мать.

— Ну, где он на последнем месте работал?

— На телефонном. Так он давно уже там…

— Вот я и говорю.

Ольга поняла, что Михаил не очень знает, что там и как там у них дома, но, чтобы он не заметил этой ее догадки, перевела стрелку:

— Он ведь что, сынок, подчас делает. Набирает по рублику у соседей, а отдавать-то надо? А Зинаида не учитывает это, не сходятся концы. Пока Лариска на ноги не встала, я у них и ночами часто была, все его концерты поглядела. Наизусть знаю. И в два приходил, и в три приходил, еще и с чужой помощью — такие же варнаки притаскивали.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, — где-то улавливая материну манеру и подражая ей, произнес Минаков. — Таких просто учить надо.

— Дурака учить, что мертвого лечить.

— А соседи-то, хамы, зачем дают?

— Смешной ты, один руп — кто не даст? Да и что соседям-то, это их разве дело?

— Это дело всех, мам. У меня, между прочим, тут тоже есть сосед. — Минаков обернулся к жене — Скажи, Лид?

Лида закивала головой. Минаков продолжал:

— Так было наладился — регулярно: рубелек да рубелек, рубелек да рубелек, больше не просит, а — рубелек. Я как-то спросил: на что? Он даже, хам, удивился. Как на что? На это, — Минаков почесал горло. — Турнуть не турнул, но, говорю, нет, шабаш. На хлеб дам, на это — не будет.

В голосе сына Ольга уловила праведную обиду.

— Представляешь, перестал здороваться. Даже другим соседям что-нибудь наклепал, хам, — так думаю.

— Да ну, сынок…

— Не да ну, а точно. Что я, слепой?

— А не дашь, так еще и облает, чего доброго…

— А что ты думаешь? Факт. И такое было, скажи, Лид? Ну, Михалыч… — Лида кивнула. Михаил повернулся к матери — Есть тут такой друг дома…

— Да что ты! — Ольга переплела пальцы и приложила руки к подбородку.

— Да-да-да. Пришлось сказать пару ласковых…

— Небось не понравилось?

— Ничего, утерся.

Они уже сидели за столом, на кухне. Стол накрыла незадолго до прихода детей с работы Ольга. Что где лежит из посуды, скатерок, съестного, она знала по предыдущему своему приезду и, хотя в кухне с тех пор многое изменилось — прибавилось кое-что из вещей, продукты хранились не в подоконном шкафчике, а в холодильнике в прихожей, — легко разобралась в невесткином хозяйстве.

Запах пищи, приготовленный матерью, пробудил у Минакова совершенно отчетливые воспоминания.

…Их дом. Обжитые, изученные, словно ощупанные руками, деревянные стены и низкий потолок на двух матицах с рваным следом осколка на задней, в детской половине за занавеской.

Осколок с войны, когда в первый год недалекой бомбой, снесшей такой же домишко через улицу, подняло и грохнуло и их избу. В тот ночной час в доме находилась одна мать — стерегла пожитки, дети перед бомбежкой сбежали вниз, в дворовый погреб-выход. Их всех там тоже здорово встряхнуло при взрыве. Соседка, Варя Грибакина, бывшая в погребе со всеми детьми, после говорила, что они уже было отпели Ольгу, — думали, в дом угодило.

К осколочному следу привыкли, как привыкают к своим рубцам, морщинам. Убери его — душа сразу бы отметила, дрогнула б непонятно, как если бы обнаружилось вдруг, что исчезла старая боль, которая давно изучена, с которой свыклись.

Узоры прошлой жизни замаячили перед Минаковым.

…Кирпичный приступок у плиты, выскобленный на углу, где мать направляет под лапшу ножик. Лапша на трех желтках, крутая, — стол скрипит, когда мать, бросив пястку подсыпки, затирает и затирает тугой сбиток. А потом Мишка с тайным страхом ожидает, когда она, быстро и мелко кроша тонко раскатанные, свитые в трубки листы, чикнет себе по пальцам… Ножик тонкий, стершийся чуть ли не до верхнего ребра, его гибкое жало, мелькая у чутких пальцев, легко отсекает желтые спирали кружев.

…Оконные карнизы — готовые крыши для воробьев. С тех пор как Мишка помнит себя, покатые доски птичьих кровель сберегали крикливые выводки серых чирикалок. С раннего утра и до сумерек шныряли пестрые хлопотуны у крытых гнезд, стрекотали, дивясь аппетиту горластого потомства, и без раздумий кидались в драку с нахальными или просто любопытными чужаками, сующими нос в их владения.

Воробьи сами закладывали один из выходов своего жилища, и Мишка, соображая, когда оперятся новые птенцы, забирался к карнизу, запускал под доску руку и выскребал с насиженного места очумевших пискунов. Он не губил глупых птах, просто показывал ребятам, пытался кормить мухами и червяками и, позабавившись, клал воробьят на место. Бывало, что ему удавалось подловить и взрослую птицу, когда та, с добычей в клюве, подежурив для порядка у порога своего жилья и убедившись в безопасности обстановки, ныряла под карниз. Тут Мишка ее и прищучивал. Но тоже отпускал, повозившись.

…Особый день в доме — когда выставляют рамы. Его долго ждут, примериваются к погоде, присматриваются к соседям, и наконец мать решает? в выходной. В этот день происходит что-то диковинное и радостное. Хотя чего тут такого: вытянули присохшие переплеты, выскоблили подоконники и промыли затускневшие стекла. И все тут — да не все. Тут каждый ждет своего дела: Мишка руками вышатывает гвозди из старых гнезд в боковинах и помогает матери отпечатывать тяжелые рамы и тащить их на чердак. Санька волокет на двор размокшие кирпичи, закладываемые между рам от сырости, а Зинка собирает с них лежалую вату — на игры.

Трещит отдираемая оклейка, и чудится, что с этими звуками в окна пробивается возвращенное солнце. Тут кончается зима, — выплескивается вместе с мыльной обмывной водой на помойку. Дом становится глазастее и шире, веселее смотрит на улицу. Долго после этого ходишь по комнате, точно не узнавая ее.

…И еще — притолока. Не первая, у дверей с улицы в сени, а вторая — в капитальной рубленой стене. Слава богу, что не каменная, — что б тогда сталось с Санькиной головой! Так уж установилось: во всякий приезд, как перерос проем, раза два он обязательно заденет макушкой притолочное ребро. И всегда на выходе из дома: то ли когда радостный гулять наладится, то ли по утрам, спросонья.