Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Прямо с руки?! — спросил он, удивляясь наглости жуликов.

— Снятые были, — задержав на соседе взгляд, ответил Черенков. Он тут же быстро отвел глаза — не мог смотреть, что-то происходило в душе: он не исключал того, что и вот этот пентюх, рыбный мастер из Калининграда, мог упереть его двухсотрублевые. Может, он для виду таращится таким телком, поджимает свою синюю губу…

«Ах, сволочи!..» Черенков в одну минуту перекрестил всех, кто оказался в поле его зрения. «Шлюха» Надя, казалось ему, смотрела на него так же похабно и откровенно, как и накануне, когда жалась дрожащим бедром. «Все они, подлюки, такие, все одинаковые», — пробежало в голове. А он-то, он-то — «М-м-м!..»— выманил ее в тамбур, говорил ей смелые, откровенные слова… А может, она заодно со своим лопухом? Или даже сама — самостоятельно, без него, хапнула?!

В таких случаях надо брать за глотку сразу и не давать очухаться, не размазывать. Это — закон, он это знает. Начнется говорильня, потекут ахи, охи — с ними все и уйдет, как в песок. А ведь кто-то — вот рядом — стоит и слушает, а может, и посматривает искоса, отворотя для маскировки лицо; затаился на время, а в душе уже несет, несет эту подлючью радость — владения вещью чистого золота. Чужой вещью — как подарком, как находкой на улице… Но ведь точит же его душу хоть какой-то страх? Должно. Это — тоже закон. Это бывает с каждым, если есть вина. По себе, черт возьми, знакомо… И тут нужно сразу ударить в самую точку — твердо поглядеть, сказать верное слово… Только без истерики, но резко и внушительно. Как просто… Дескать, пошутили — и хватит. И замнем для ясности, забудем о недоразумении. Мало ли что в нашей жизни случается. Может, он, кто взял, уже и переживает, уже бы и вернул взятое — ну его к чертовой матери! Все равно будет жечь душу, не давать покоя… Но как это сделать? А так и сделать!..

Черенков, смягчая выражение лица, выпятил вздутые губы и поглядел на соседей. Ему вроде бы не верили. «Вот сейчас обнаружишь свои поганые часы, и глаза будет некуда деть…»— торопилась передать ему своей неясной улыбкой Надя.

— А куда клали?

— Куда… Вон, под подушку, чтоб — под рукой.

— И хорошо смотрели?

Черенков машинально снова откинул одеяло; уже без особой опаски встряхнул его, — но легонько, над постелью.

— Что тут смотреть, куда им деться… — Он, в который уж раз, взялся за пиджак, стал прощупывать подкладку около карманов.

— Как вчера Тима искал свою костяшку?! — вспомнил сосед. — Ай где, ай где? Нас ведь хотел обыскивать, скажи, нет?

Тима — да, навел шороху, всем дал жизни. Хватил выше меры, так и очки не помогли. Вначале вроде шуточки: товарищи, где же бабка? Ну а куда она могла деться? Кому она, спроси меня, нужна? Ползал, ползал, отодвигая руками чужие ноги — в том числе и Надины, до громкого смеха от смущения или щекотки, — а потом чуть не зашипел, как какой-нибудь очковый ползучий.

— Посмотрите, посмотрите каждый у себя! — запричитал под конец. — Не могу же я рыться у вас в карманах!…

Во, фрукт!.. Обыскивать собрался…

— Да кому она нужна!.

— Вот именно…

Весь форс как сдуло. Смотреть было противно, как он из-за этого дерьма собачьего всем нервы натянул.

— Тебе что, отчитываться надо?

— Почему отчитываться?

— Да так хлопочешь…

— Эта бабка была завернута в берестяную грамоту. Грамота уже в Москве, восстанавливается. А по хронологической шкале культурного слоя…

— Значит, дорогая вещь?

— Вы о чем?

— О бабке.

— Смотря для кого.

— Ну, для тебя?

— Очень.

— А говоришь — хрена ли в ней…

— Да это для вас… А для меня совсем другое дело!..

И ведь наткнулся на нее, подлюка, у себя же на полке, когда носом сунули — поройся, мол, сперва в своих шмотках…

Эта Тимина возня под конец ночного застолья, короткий противный разговор и тогдашняя мимоходная мысль: «Украл, наверно, хлюст, где-нибудь эту костяшку…»— воскресли на миг в памяти Черенкова и вдруг прояснили все — «Студент!»…

— А когда он слез? — держа в руках пиджак, обернулся Черенков к соседу.

— В Понырях, там электровоз меняли.

Черенков сел на постель и положил пиджак на колени.

— В Понырях, ну да… Он же говорил…

— Думаете, он? — спросила горько Надя.

Ах, хлюст!.. Как же это он раньше-то не сварил своею башкой дубовой?! Вот тебе и сосунок… Хлю-уст!.. Коптил мозги весь вечер, за водкой, как родной, сбегал… В минуту сгонял… А сам — глоток, и вроде голова набекрень… Лодыжку искал, где не клал. Он же, подлюка, репетировал! Ну да! Проходил первый круг… А как все набрались — сразу и намылился!.. Так пролопушить!.. М-м-м!..

Черенков представил себе, как он накрыл Тиму, как схватил его за жидкую вихлястую руку и наотмашь ударил по хрустким очкам… И как из-под кулака брызнули мелкие голубые стекла…

— Да ну-у, — сказал, морщась, Надин муж. — Глупость. Я его провожал в Понырях. Его проводница еле растолкала — совсем осовел. Да ты сам видел, — он кивнул на боковую полку, где ночью располагался Тима. — Он же чуть не смайнался оттуда.

Надя подумала, что незачем бы Олегу так горячо выгораживать студента: все равно его уже нет, и след простыл, с него, как говорится, и взятки гладки, что бы там ни было. Он — неон, теперь все равно… А то повисла эта неприятность надо всеми, как гиря, — головы не поднять. Сперва ей было немного неловко за вчерашние вольности с Павлом — «От вина все…», — но с первыми же его словами она на этот счет успокоилась. А Олег все гнул в одну сторону:

— С платформы — все к тебе норовил: проститься, говорит, адрес взять. Я говорю: ладно, давай свой, я передам, а так что же человека поднимать. Вот, — он полез в карман брюк и вытащил оттуда смятую страничку из записной книжки. — Это его институтский, в Москве, — Олег протянул бумажку Черенкову.

— Пусть бы разбудил, — сказал в раздумье тот, расправляя листок.

Надо же, он думал именно о том, как, если потребуется, можно будет разыскать студента… А он вот — адрес. Хотя… почему обязательно адрес? Может, это так, для понта — нацарапал, что взбрело в голову, для отвода глаз, и привет. Но ведь, спроси меня, он мог и вообще не стараться, не вырывать этого листка — гладенького, в клеточку, — не портить вещи, не выводить на чем-то мягком, может, прямо на коленях или рюкзаке, этих проклятых букв… Черт его знает… Да и вид у него все-таки — не жулика… Хотя — жулика, не жулика… Это ведь у тех, кто срок сидел, — как клеймо на лице, как написано, что оттуда. А кто не сидел…

— Ты погляди как следует! — услышал Черенков. Олег до этого говорил что-то еще, но Черенков не слышал, видел только, как тот шевелил губами и потряхивал головой. — Иногда вот так сунешь куда-нибудь, а потом лазишь, лазишь — склероз, и все. А Тима — что ты! Глупость… Я же его сам поднимал в Понырях…