Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)

Ощупывание стен ни к чему не привело, кроме того, что мохнатый сторож за дверью стал проявлять беспокойство: метался, царапал дверь и даже подвывал. И опять Шкет подумал, что этот все-таки лучше, чем овчарка. Она бы подняла лай, и тогда бы Шкета непременно побили. К тому же волк для него — родная душа в отличие от зверюги-овчарки. В том, что на Мохнача охранники натравили овчарку, он не сомневался.

Проснулся он от грохота железного засова и в полусне подумал, что находится в камере Красноярской пересыльной тюрьмы — там так же гремели засовы. Через секунду-другую вспомнил все и нехотя поднялся. В глаза ударил свет лампы.

— Выходи! — приказал невидимый в темноте бородач. — Сходи по нужде в хлев и иди в избу, Мария тебя покормит.

Шкет сходил в хлев, помочился на копошившихся под помостом уток и прошел в избу. Неотступно следовавший за ним волк остался за дверью.

— Доброго здоровья, хозяйка! — сказал, глядя в спину суетившейся у печки женщине.

— И тебе доброго здоровья, — ответила женщина, выпрямляясь.

У нее в руках Шкет увидел вчерашнюю миску, из которой торчала ложка. На этот раз его потчевали гречневой кашей с мясными гренками. Шкет съел кашу, вылизал миску, а хлеб спрятал за пазуху.

— Спасибо, хозяюшка, — произнес вторично чужое для него слово.

Вместо ответа женщина взяла миску и вновь наполнила ее кашей, выставив на стол еще и кружку молока. Шкет с еще большей быстротой съел и выпил все и уставился на хозяйку — вдруг да еще чего даст? Но она, хоть и смотрела на него с жалостью, ничего больше не дала, возможно, потому что в избу вошел бородач, одетый в нагольный полушубок и шапку-малахай.

— Дай-ко и мне чего-нибудь, — сказал, садясь на лавку и снимая малахай.

Ел он то же самое, что и Шкет. А женщина так же стояла возле печки. Поев, он сказал буднично спокойно, словно задолго до этого все обсудил с гостем и получил его согласие:

— Для начала вычистишь хлев — вилы в углу, трехрогие. Потом наколешь дров — топор даст Мария. Когда закончишь, скажешь — поедем за сеном.

Сказав это встал, нахлобучил малахай и шагнул через порог.

— А если сбегу? — вдогонку крикнул Шкет и ужаснулся сказанному: сейчас снова запрут в чулан!

Но хозяин даже не удостоил его ответом. За него ответила женщина:

— Иди и делай, что он велит.

— А если я не хочу?! — вскричал Шкет.

Так с ним еще не разговаривали.

— А может, я обратно в лагерь хочу? Я — чеснок! Мне работать не положено! По закону…

— Закон тут для всех один, — сказала женщина. — Зовут его Филимоном, Филимон Евстигнеевич, а кличут Январем. Он тут хозяин, и мы должны его закон исполнять.

— Я на ОЛП хочу! — закричал что есть силы Шкет. — Отправьте меня на ОЛП! Не имеете права, я — беглый. На хрена мне ваш хлев! Чистите его сами!

— Это уж как он решит, — тихо сказала женщина. — А только сам подумай, что лучше — жить здесь, покудова не найдут, и сытно есть или в кандее загибаться на голодном пайке. Еще неизвестно, доведут ли тебя до твоего лагеря. Может, забьют дорогой, как того беглого…

— Какого беглого? — спросил, едва шевеля губами Шкет.

Что, если эта баба видела, как потрошили Мохнача, как овчарки рвали его еще живую плоть?

— Какого беглого, когда? — спросил вторично и опять не получил ответа.

Вместо этого женщина повернулась к нему спиной и ушла за занавеску, что висела на веревочке возле печки. Судя по всему, она там и жила.

Обессилев от собственного крика, Шкет сел на лавку и задумался. Так ли уж нужно ему теперь держаться за придуманные кем-то воровские «законы»? Скольких товарищей погубили они своей железной нелепостью, сколько крови пролилось в зонах при разборках воров и сук. А сколько людей ушло из воровской жизни, наплевав на «законы»! Слышал Шкет — живут теперь как люди; работают, кто освободился, семьи завели, детишек… Почему такие, как он, должны всю жизнь кантоваться на нарах?

Еще в лагере такие мысли все чаще приходили к нему, и виной тому — дружба с политическими. Умеют они разбередить душу, вывернуть ее наизнанку, а потом слепить, но уже иначе, так что сам себя не узнаешь.

Он посидел еще немного, потом встал и побрел в хлев. Никогда прежде ему не случалось убирать за коровами. Однако не доводилось и пить молока, которое ему очень понравилось.

Он нашел вилы и стал прилаживаться к ним. Даже раза два ткнул остриями в навозную кучу, но через минуту бросил это занятие и задумался. В лагере, если какой-нибудь начальник пытался заставить его работать, он с легким сердцем шел в БУР и кантовался там до конца отпущенного срока. Затем выходил и забирался на свое место в бараке; грелся возле печки, если дело было зимой, или загорал на солнышке у барака, если стояло лето.

В картотеке нарядилы такие, как он, числились постоянными отказниками, и опытные начальники к ним не приставали. Здесь, на безымянном хуторе, его, похоже, никто принуждать не собирается, однако и куска хлеба не дадут просто так.

Он снова взялся за вилы, с трудом поддел тонкий пласт навоза и стал его выносить из хлева, но ручка вил повернулась в его руках, и пласт шлепнулся посередине прохода.

— Левой у железки крепче бери, а правой дави на бедро, — услыхал он за спиной.

В ярком свете дня казавшееся старым лицо женщины помолодело, к тому же она больше не куталась в черный платок, а откинула его на спину и разбросала волосы по плечам. Взгляд ее был смелым, а губы улыбались.

— Слабый ты. На мужика не похож. На подростка смахиваешь. А поди, уж за тридцать.

Он не сказал, что она ошиблась больше чем на десять лет. Стоял, смотрел в раскрытые ворота. Где-то там за таежной грядой его родной ОЛП, а в нем знакомые нары и теплая печь рядом, и кореша сидят поджав ноги и самозабвенно режутся в стос [36] Карточная игра. .

Интересно, вспоминают ли о нем? Наверное, вспоминают — на стене, на побеленной печке, на голых нарах — всюду его стихи. Но, скорей всего, вспоминают не как о живом. А он, вот он — живой и здоровый, ковыряет навоз в хлеву у куркуля и ждет сытного не лагерного обеда.

Он опять попытался поднять пласт навоза, и тот снова упал. Так бы продолжалось, наверное, долго, если бы женщина не подошла и не отобрала вилы.

— Придурок лагерный! — только и сказала и принялась сноровисто кидать пласт за пластом в растворенные настежь ворота.

Коровье стойло очищалось на глазах. Чтобы не мешать, Шкет отошел в сторонку, присел на корточки. Она отбросила вилы, села на охапку свежего сена и жестом приказала ему сесть рядом. Достав кисет, умело свернула цигарку, закурила. Шкет сглотнул слюну — он не курил с того часа, когда рванул из лагеря. Главное, чего нельзя делать беглецу, — это курить, пока не оторвался от погони. Собаки не просто идут по следу — след можно и табачной пылью посыпать и вдоль речки пройтись — они еще нюхают воздух. У лагерников, в отличие от вольняшек, особый запах. Новый человек, и тот его слышит. Правда, с близкого расстояния. Собака же чует его за километр, а тут еще цигарку какой-нибудь придурок засмолит…