СЕРГЕЙ ЛОЙКО - АЭРОПОРТ

— Сам набереш, чи менi набрати? [102] — Сам наберешь, или мне набрать? — спросил он.

— Сам, как набирать? Таганрог надо.

— Плюс сiм, код мiста i телефон. Давай швидше, поки не помiтили [103] — Плюс семь, код города и телефон. Давай быстрее, пока не заметили. .

Дым начинало уносить вперед, к церкви. Бандер приготовил еще пару шашек. Протянул сепару телефон.

Тот взял телефон левой рукой, непослушным большим пальцем набрал номер, поднес телефон к уху.

— Ника, привет!

— Степочка, ну наконец‑то! — отозвалась Ника. — Только младшего из садика привела. Какая у вас в Ростове погода? У нас серо и без снега.

— У нас тоже. Как ребятки?

— Все хорошо. Санька «пятерку» по чтению принес. Ходит гордый. Всем показывает! Что это за номер у тебя?

— У товарища занял. Мой сел.

— У тебя все в порядке, Степа? Какой‑то голос у тебя не такой. Степа! Ау!

Степан, как мог, сдерживал стоны, отведя подальше трубку.

— Никуль! Поцелуй их от меня! И маме позвони, скажи, что все у меня нормально. Ну, все, мне пора.

— Я люблю тебя, Степочка, приезжай скорей!

— Я тебя тоже очень люблю, - сказал Степан, выронил трубку и замер...

Его тезка Степан подполз к тележке, поднял телефон, пощупал шею русского, кивнул головой, толкнул тележку дальше по взлетке и короткими перебежками добрался до своих.

Вечером по российскому телевидению новости опять начинались репортажем из Красного Камня.

Корреспондент в каске, бронике и с микрофоном стоял на фоне каких‑то развалин. Поодаль стояла багажная тележка с мертвым телом. Позади нее ассистент зажигал дымовую шашку для героического и опасного background.

— Сегодня разведчики ополченцев обнаружили страшную находку на взлетном поле Краснокаменского аэропорта, — начал журналист, срываясь на крик, полный, по задумке, тревоги и трагедии, когда ассистент, наконец, выбежал из задымленного кадра. — В этой тележке тело одного из ополченцев. На теле следы страшных пыток. Когда фашистские каратели, посланные в Аэропорт киевской хунтой, не смогли ничего добиться от пленного героя, они отрезали ему ногу бензопилой и оставили умирать на взлетном поле в страшных мучениях. Сейчас я передаю микрофон майору с позывным «Ламборгини», командиру отряда ополченцев «Ботсвана».

— Мы не забудем, не простим зверств фашистских оккупантов, — тут же запричитал Ламборгини, плюгавый мужичонка лет тридцати, бывший ростовский мойщик машин в придорожном шалмане, а ныне не хрен с горы, а целый «майор вооруженных сил ККНР», брызжа слюной и сверкая золотым зубом в искривленном ненавистью рту. Каска, на пару размеров больше его маленькой узкой головы, затряслась на нем и чуть не слетела. — Фашизм не пройдет! Но пасаран! Кто к нам с мечом придет, как говорится, тот и погибнет.

С этими словами «майор» вернул микрофон «журналисту».

Через три дня Веронике Холмогоровой, бухгалтеру таганрогского машиностроительного завода, позвонил зам. командира группы «Вымпел» ГРУ Генерального штаба Вооруженных Сил Российской Федерации и «с прискорбием» сообщил ей, что ее муж, капитан Степан Александрович Холмогоров, «трагически погиб во время войсковых учений в Ростовской области».

Когда поезд остановился в Джанкое, уже стало понятно — что‑то не так. На перроне — ни одного милиционера. Какие‑то бородатые дядьки, перепоясанные ремнями, в фуражках с сиреневыми околышами и красными лампасами на синих шароварах обступили мужчину средних лет, в черном поношенном, но чистого вида плаще. Мужчина с блестящим от пота красным лицом, расстегнув плащ и заметно нервничая, что‑то искал во внутреннем кармане пиджака. Нервно снял очки, потом снова надел. Покачал головой. Один из ряженых, в высоких черных сапогах, постукивал по сапогу черной кожаной плеткой-нагайкой. У ног нервного человека; с красным лицом стояли два старых кожаных чемодана.

Когда поезд тронулся, черный плащ, весь какой‑то вдруг скукожившийся, поднял свои чемоданы и пошел по перрону, опустив голову. Казаки (а это, скорее всего, были они) сопровождали понурого человека, как конвой. Нагайка продолжала стучать по сапогу, словно отстукивая такт шагов. Все было, как в хорошем в смысле реализма кино, где по ходу сценария из здания вокзала выводят жертву, подводят ее к обшарпанной стене того, что непременно должно именоваться пакгаузом или чем‑то в этом роде. И тут несчастному отцу троих детей, через мгновение уже сирот, казаки стреляют в спину, а затем, толкая друг друга, матерясь и сплевывая подсолнуховую шелуху, роются в каких‑то застиранных кальсонах и носках, вываленных из чемоданов.

Алексей не досмотрел воображаемый эпизод до трагической развязки. Он был один в двухместном купе, да и, похоже, во всем вагоне. Откинувшись на спинку дивана, он положил руки за голову и закрыл глаза. И снова увидел перед собой лицо Ники с распущенными темными волосами на белой подушке. Увидел свои собственные голубые глаза, отражающиеся в ее широких зрачках-маслинах, словно они занимались не любовью, а серьезно и сосредоточенно играли в игру, кто кого переглядит. Он проиграл, отвлекся, вернувшись мыслями к казакам. Вооруженные казаки на улицах городов — это плохой знак. Даже если не стреляют.

«Я не знаю, друг Федор, кто такие конные матросы, но уезжать отсюда определенно надо», — эти слова, адресованные Шаляпину, приписывают Ивану Алексеевичу Бунину. Сто лет не прошло, как опять на дворе «окаянные дни».

Несомненно, матросы должны быть приписаны к кораблям и без коней, так и казаки, особенно в форме и при оружии, должны оставаться в своих станицах или в фильме «Тихий Дон». Алексей задремал и больше не видел ни Нику, ни казаков. Проснулся уже в Симферополе.

Первым, что бросилось в глаза на перроне, была подсолнуховая шелуха вперемешку с окурками и плевками: явный признак того, что власть меняется. Уже на выходе из вагона, в двадцати метрах от себя, у широкого входа в подземный переход Алексей краем глаза заметил группу из трех человек в неладно сидящем камуфляже и армейских камуфляжных картузах. Двое из них были в черных балаклавах.

У одного через плечо болталась винтовка «сайга». У другого, что выглядел заметно старше остальных, пониже ростом и с выпирающим животом, сбоку на широком кожаном ремне висела кобура из такой же темно-коричневой кожи. Взгляд профессионального фотографа моментально разбивал кадр на возможные места фокусировки, автоматически скользя по деталям, как кибернетический мозг.