Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему

— И я знаю, что даст. А теперь давай сходим к Лисавете.

— Зачем?

— Туда убитых партизан повезли… И Витьку туда повезли.

— И Витьку убили?

— Ага… Их завтра будут всех хоронить. И салют будет. А Карачунихи нет, и Людмилы нет, они пошли менять одежду на бульбу. Вот слез будет, когда вернутся.

По улице все еще шли подводы с сундуками, узлами, мешками.

Было видно, что партизаны взяли большие трофеи. На одной подводе хрюкал ладный, на полтелеги, кабан с чистой белой щетиной и розовыми копытами. Ноги его были спутаны веревкой и привязаны к грядке телеги. От кабана пахло щетиной и еще чем-то очень знакомым, о чем Костусь уже совсем забыл. Ему захотелось потрогать кабана, и он достал рукой его белый бок, провел по щетине. Кабан хрюкнул, словно был доволен.

— Что, сала захотелось? — засмеялся партизан, который сидел в передке телеги. У него было хорошее настроение, и он смеялся, глядя на ребят, на то, что они на кабана смотрят, как на какое-то чудо. — Приходите вечером, хвостик дадим. Вот этот, закрученный в колечко… А?

Мальчики ничего не сказали, обогнали подводу и побежали вперед. Два широкозадых, короткохвостых битюга легко тащили по грязи тяжелое орудие. Таких орудий у партизан не было и таких больших лошадей тоже. Еще впереди два таких же битюга были впряжены в длинную зеленую фуру, высоко нагруженную ящиками со снарядами. Во многих дворах уже стояли подводы, возле них хлопотали партизаны.

Мальчики зашли во двор к Лисавете. Здесь никого не было, в хате тоже никого не было слышно. И хотя ребята не один раз были в этом дворе и в этой хате, но теперь порог переступили осторожно, с какой-то опаской. Как всегда, у тетки Лисаветы все чисто вымыто — и пол, и окна, и стены, — несло свежей прохладой. Мальчики потоптались у порога: тихо. Как будто в хате никто и не живет. Тишина эта смущала ребят…

— Может, их не привезли? — прошептал Костусь.

— Везли. Аж на трех подводах… Я сам был на улице и все видел…

Генка подошел к двери во вторую половину, тихо толкнул. Дверь легко, как будто сама, открылась. Генка переступил невысокий порог. За ним зашел и Костусь. И сразу увидел партизан. Они лежали друг возле друга от окна и аж до середины хаты. Вначале Костусю показалось, что они спят, так мирно и привычно они лежали. Только никакой соломы не было подостлано — все лежали на голом полу. И под головами у них ничего не было. И лежали все лицами вверх. И нигде не было видно ни автоматов, ни винтовок. И гранат не было видно. Словно это не партизаны, а обычные люди. Самым крайним лежал Жибуртович. Он и здесь казался больше всех. Рядом с ним незнакомый пожилой партизан в лаптях и полушубке, Витька — третьим. Лицо белое-белое, а изо рта темный ручеек. Он переводил глаза с одного партизана на другого и не мог поверить, что все они неживые. Теперь Костусь узнал еще одного партизана. Он стоял у Кудиновых — такой же молодой, как Витька, веселый. Любил играть на губной гармошке. Здесь он лежал крайним от окна.

Мальчики хотели уже идти, когда на дворе послышался шум, в хату вбежала Карачуниха, а за ней Людмила. Волосы у Карачунихи были растрепаны, Людмила была белая как полотно.

— Где он, мой сыночек? — тихо, шепотом спросила Карачуниха. Казалось, она ничего не видела, блуждала широко раскрытыми глазами по лицам мальчиков, спрашивала у них. Вдруг она опустила глаза вниз — увидела тех, на полу, и как будто переломилась, грохнулась на колени и так, на коленях, мелко перебирая, поползла от порога. Доползла к Витьке, приподняла голову.

— Сынок, что с тобой? Где болит? — положила голову на место, ощупала все тело — руки, грудь, ноги… — Сынок, что болит? Скажи мне… — Снова приподняла голову, провела рукой по лицу сына, сдвинула волосы со лба, слипшиеся, заскорузлые, и теперь увидела на виске маленькую ранку, которая была прикрыта волосами. — Здесь, здесь болит? Головка болит? — и припала к сыну, заголосила, словно захохотала, сухим, надрывным хохотом. Упала на колени перед братом и Людмила, затряслась в беззвучном плаче. А Карачуниха вдруг выпрямилась, внимательно посмотрела на спокойные лица других партизан, словно впервые увидела их, начала переползать от одного к другому, проводила рукой по лицам, поправляла волосы:

— Да как же это так, сыночки? Да за что же это вас? Таких молодых! Таких красивых! — И снова сорвалась, затрясла головой, заголосила.

Костусь не заметил, когда в хату вошла Таня. Увидел только, как она стала возле Жибуртовича, потом присела на колени, подняла его голову. Осторожно погладила рукой по одной щеке, потом по другой. Как будто живого. И застонала, замотала головой:

— Володя, Володенька-а-а!

Что-то неправдоподобное и страшное было и в том, как Карачуниха переползала от одного партизана к другому, брала их головы, и в тихом Людмилином плаче, и в Танином «Володенька-а-а!». Костусь не выдержал, выскочил во двор. Ему было одинаково жаль и Карачуниху, и Людмилу, и Таню… Он увидел, что Карачуниха никакая не крепкая. Она такая же, как и все бабы… И Людмила. И Таня. Почему-то вспомнилось, как голосила, рвала на себе волосы и ломала руки тетка Авгинья, когда пришла похоронная на Генкиного отца. Тетка Авгинья шла по деревне из конца в конец с растрепанными волосами, пустыми глазами, вскрикивала и то хваталась руками за перепуганного Генку, который трусил рядом с ней, уцепившись за юбку, то совсем забывала о нем…

Вышел из хаты и Генка и сразу потянул Костуся за руку:

— Пошли еще немца поглядим.

— Какого немца?

— Убитого. Его привезли вместе с партизанами. Он был переодет, и партизаны подумали, что это свой. Он лежит за Игнатовым гумном.

Они пошли.

— Это что… Это просто убитые. Они как живые, — говорил, словно хвастая, Генка, пока они шли по улице. — А вон Юзика Марилькиного, так того немцы всего порезали.

— Как порезали?

— А ты разве не видел? Я так бегал глядеть. Его всего искололи кинжалами, и звезды на спине вырезали — как на шапке, только большие. Я был, когда его привезли, и как мыли, и как хоронили — все видел. И мне было страшно.

Сразу за Игнатовым гумном стояло прясло для сушки снопов. Дальше была канава, а за ней шли кусты лозняка. Между кустами и дальше — всюду серая рыжеватая трава. Ступишь — вода показывается.

— Вон он, возле канавы, — Генка показал глазами на кусты. Костусь глянул в ту сторону… У канавы лежала охапка черной соломы и на ней что-то зеленое, все равно как кто снял и бросил немецкую одежду.

Мальчики приблизились к соломе. Там лежал немец. Одна нога в толстом белом носке, вторая — босая, совсем синяя. На нем были зеленые штаны и темная поддевка. На поддевке, у поясницы, было большое ржавое пятно. Видимо, ему попало в живот.

— Видишь, поддевку надел, хотел, чтоб подумали, будто он партизан, — рассуждал Генка. — Но партизаны знают, кто свой, а кто чужой.