Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему

Запевает всегда мать Михаила, запевает, водит из стороны в сторону головой, смотрит перед собой, но ничего не видит — так «переживает» за ту девчину-калину. Ей помогает, ведет вместе тетка Клава. Сама она запевать не решается, а на пару… Она моложе всех, черные, словно прочерченные карандашом дужки бровей, чистое смуглое лицо, темные глаза. В них скрыто нечто таинственное, как огонь под пеплом.

«Хохлушка моя золотая», — говорит, обнимая ее, мать Михаила, они прижимаются друг к другу, затаив в глазах глубокую печаль. Причину этой печали все знают: у тетки Клавы никогда не было детей, а пять лет назад не стало и мужа, совхозного тракториста. Свалился с трактором с моста в канаву и не смог выбраться из кабины.

Подтягивает и дает разгон песне тетка Маня. У нее звонкий голос, и берет она так высоко, что, кажется, и конца ему не будет.

Мужчины не поют. Они или сидят за столом, слушают, или выходят в сени покурить, поговорить. Говорят все больше о работе, о совхозе. Почему фото Миколы вот уже третий год висит возле конторы совхоза, а Кондрата ни разу. Конечно, это несправедливо, утешает соседа Микола, хотя, правда, ни одного шофера там и не было никогда, все больше трактористы и доярки, но все равно несправедливо. Или опять же: спустили воду из панского пруда, и он высыхает, а в былые времена сколько рыбы брали там. И теперь, если бы почистили да запустили мальков… Или… Да мало ли вопросов подбрасывает жизнь? Говорят, но сами внимательно слушают, как поют женщины, улыбаются каждый про себя. После второй или третьей песни не выдерживают, гасят папиросы: «Пошли, дадим им немножко, голоса освежить, а то у них уже духу не хватает…»

И сегодня, как всегда, начала мать. Тетка Маня и Клава сидели рядом, мать ущемилась между ними, подморгнула: «Споем?»

— Споем, — кивнула тетка Маня, поведя вокруг глазами, словно проверяя, готова ли публика. Публика была готова: курильщики дымили в сенях, все остальные сидели на своих местах, будто ожидали. Михаил с Ларисой тоже были здесь. Как-то само собой вышло, что их посадили в красном углу и смотрели на них, как на молодых. Они и сами считали себя женихом и невестой и добросовестно играли свои роли в этом представлении, понимая, что без него нельзя.

Михаил сжимал руку Ларисы под столом, а сам глядел на мать, — быструю, ловкую, внимательную ко всем, разрумянившуюся от беготни и выпитой рюмки, а перед глазами стояло недавнее: он с чемоданчиком в руке открывает калитку, заходит во двор; она бежит к нему и с криком «Миша, сыночек!» повисает на шее. И вот тогда, держа ее в объятиях, теплую, мягкую, маленькую, и успокаивая ее, он почувствовал, какая она слабая и как долго ждала его. Отец — другое, отец — мужчина. Скажет слово, хлопнет рукой по плечу, закурит — и вся душа. А она… Вот и теперь… «Споем?» — «Споем!..» Затихла, прислушиваясь к чему-то в самой себе, чего-то выжидая. Зарумянились щеки, засветились глаза.

повела тихо, словно и не пела, приговаривала.

вдохнула воздух, вскинула голову, и два новых голоса с неожиданной смелостью подхватили, подняли выше:

повела смелее и повернулась к подругам, и те охотно, словно только и ожидая этого поворота, подхватили, подняли:

И забились, зазвенели голоса, а над ними — тоненький голосок тети Мани: словно тихим летним утром в кузнице кто-то неосторожно стукнул молотком по кувалде, и все село слушает этот звон.

И баба Зося слушала песню — аж рот раскрыла. Теперь это была совсем не та баба Зося, которую Михаил видел днем. Есть она ничего не ела, пить — тоже не пила, лишь держала руку на фужере с шампанским, которого налил ей Михаил, и с детским любопытством вслушивалась во все, о чем говорилось за столом. Сказали тост, и она глоток отпила. Посмаковала, удивилась: «Нешто ж смачное вельми», — и поставила на стол, гладя стекло ладонью, и был виден на среднем ее пальце широкий, старинного червонного золота перстень. Это был подарок еще молодого деда Евмена, и баба надевала его очень редко. Михаил и припомнить не мог, когда это было в последний раз, и вот опять надела.

В хате было тепло, и она сняла вязаный жакет, осталась в темно-синей кофте в крупные белые горошины. И платок, и кофта еще больше подчеркивали восковую чистоту лица. Совсем как у святой. Еще недавно белое, как лист бумаги, оно как-то сразу потемнело, набрало густоты.

Еще больше оживилась она, когда запели. Слушала так, как будто слышала впервые, всем существом тянулась за этими чистыми звонкими голосами.

— Манечка, у тебя голосок, как волосок. Аж боязно, чтоб не сорвала, — не выдержала, призналась.

— Ой, тетка Зося, на мои песни его хватит, — успокоила ее Маня и довела песню до конца, вздохнула, кинула руки на подол.

— Ну, баба Зося, теперь твоя очередь, — попросил Михаил. Он мало надеялся, что она запоет, потому что пела редко, когда и помоложе была, а теперь… Но ему очень хотелось, чтобы она запела. — А, баба Зося?

— Давай, давай, баба Зося, не прибедняйся. А то, видишь ли, помирать собралась. Туда свои песни понесешь? — поддержал Михаила дядька Кондрат, усаживаясь за стол. Сам он никогда не пел, а слушать любил, когда пели. И компании любил. «Ты меня не корми, а дай потереться среди людей», смеялся он над собой.

— Баба Зося, давай, давай, — подхватили дружно все, и ей уже некуда было деваться. И она выпрямилась, провела рукой по завязанному платку, задержала ее на самых концах, зажала их и начала:

Голос был хрипловатый, хотя и чище, чем утром, она не пела, а просто рассказывала:

Подбодренная вниманием, набирала смелость, светились молодым огнем глаза, разгладились морщины.

Баба Зося глядела на Михаила, глядела серьезно, с какой-то жалостью, и Михаил почувствовал в ее голосе неведомую тревогу. Но она вдруг вскинула голову, улыбнулась:

Знал Михаил бабу Зосю и не знал. И эта рука с перстнем, и темный платок, и вся она сама такая молодая… И песня эта была не про какую-то Машу, а про нее саму. Это она жала и задремала под снопочком, и было это не далее, как вчера…