Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему

Подводу и мешок картошки он хлопцам дал, а через день сам пришел в отряд. Отговаривать его никто не стал, тем более что и надобность в его старостовстве отпала: Липница целиком перешла под партизанский контроль.

— Пригнал кобылу и четырех коней. Поехал в область и — на тебе! — встречаю знакомого командира части, с ним и махнул в Гродно. Лошади выбракованные, к воинской службе негожие, да нам еще послужат, а кобыла хорошая, и четырех лет нету. Ее-то чуть выпросил — на обзаведение, на расплод, — выкладывал свои новости Змитрок. — Зашел в хату, а Христина и говорит, что ты вернулся. Оказывается, и правда. Ты, вижу, время попусту не терял, успел уже и хибару слепить.

— Вопщетки, решил место для работы узаконить. Теперь-то еще ничего, а пойдут дожди, снег, из сырого дерева немного толкового сотворишь, да и инструменты ржавеют, — ответил Игнат и открыл дверь в мастерскую.

Змитрок повел глазами по стенам, глянул на потолок и повернул к выходу, начал плевать на папиросу.

— Я уже собирался поспрашивать мастерового человека, чтоб поглядел паровик, что там не в порядке. Мельницу край надо запускать, а если б еще и циркулярку потянул, то и совсем как паны зажили бы… Так ты, может, завтра и прикинешь, что там и как, а к полудню и я подойду. Бульбу надо хватать, пока погода держится, — Змитрок говорил все это, идя по двору к воротам и поглядывая на небо, точно оно в любую минуту могло испортить всю обедню.

— Вопщетки, я потому и подгонял себя со своей работой, бытта знал, что кто-то про меня вспомнит, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил Игнат.

— Не слишком много есть кого вспоминать. Ты да я, да мы с тобой, да еще несколько человек — вот и все наши мужчины, — ответил Змитрок, протягивая руку. — Командир этот мой сказал, что скоро мужиков должно прибавиться, начали отпускать.

— Кто жив, рано или поздно объявится, — молвил Игнат.

Змитрок кивнул головой и подался в конец села, веско, будто припечатывая что-то на дороге, ступая большими ногами в тяжелых яловых сапогах.

Игнат посмотрел ему вслед, пока Змитрок не завернул за изгородь, и пошел в хату. С мастерской он разобрался, хотелось некой иной работы. Сколько же топтаться на своем дворе?

— Ты на уток? — поинтересовался Леник, увидев, что отец берет ружье, патроны.

— На уток.

— Можно и мне с тобой?

— Можно, сын, можно. Только ты будешь загонщиком. Пиджачок надень, а то комары съедят.

— Загонщиком так загонщиком, — обрадовался Леник.

На болотце вышли одновременно: отец с одной стороны, сын — с другой. Игнат укрылся за кустом, обочь чистой лощинки, в которую переходило болотце. По его прикидке, в эту сторону должны тянуть поднятые утки, если только они тут есть.

Леник загорланил, хлестнул палкой по воде, еще и еще раз, и три утки вскинулись из осоки и пошли над болотцем. Они летели низко, казалось, зацепятся за куст, за которым притаился Игнат, и он не только услышал шелест их маленьких крыльев, но и почуял на лице внезапный ветерок, пронесшийся вслед за ними. Он выстрелил вдогонку, когда птицы, завидев его, взметнулись вверх. Выстрелил, не слишком надеясь на удачу, и не столько обрадовался, сколько удивился тому, что одна из них сорвалась вниз и, продолжая отчаянно махать крыльями, шлепнулась в траву. Игнат подбежал к тому месту, где упала птица, и долго не мог найти ее. Даже в смертный час утка стремилась поглубже забиться в траву, и ее серенькие перья трудно было различить в наступающих сумерках.

Игнат выпутал птицу из травы. Дробина угодила в шею. Подбежал Леник.

— Ну что, тата, попал?

— Как видишь, рука не подвела. А это уже кое-что… — Игнат передал утку сыну.

Леник осторожно, двумя пальцами взял ее за маленькие желтые лапки, поднял перед собой. Глаза у птицы были открыты, они удивленными безжизненными кружочками взирали на мир. По широкому, беловатому на конце, будто стершемуся о песок, клюву текла кровь. Радостное возбуждение на лице мальчонки сменилось испугом. Он смотрел на утку во все глаза и словно пытался уразуметь, что же произошло. Только что они с отцом пришли сюда, только что он ударил палкой по воде, загорланил, стараясь наделать как можно больше шума и страха, и, похоже, добился своего: утки сорвались с места, где обосновались было на ночлег, и понеслись над болотцем. Они летели, точно связанные одной нитью: куда одна — туда и остальные, и в мгновение ока все пропали за кустами. Затем прозвучал выстрел. Лес вздрогнул, посыпались листья. И вот — одна птица мертва.

Леник вскинул глаза на отца:

— На што ты ее так?

— Как — так?

— Насмерть!..

— А как же это бить не насмерть?

— А чтоб была живая! — в отчаянии крикнул Леник.

— Живую не поймаешь и в чугун не положишь.

— И пускай бы, пускай! — он едва не плакал.

— Ну, вот что… Давай-ка ее сюда, — Игнат забрал утку у сына, поспешно сунул в охотничью сумку. Он начинал злиться. Не на сына, на себя самого, что так легко поддался его просьбе взять с собой. Закинул ружье за плечо, хмуро сказал: — Чтоб я еще когда-нибудь…

— Я и сам не пойду…

Возвращались домой молча, впереди отец, сзади, в нескольких шагах от него, сын, оба насупленные, взъерошенные.

Пройдут годы, сын подрастет, станет взрослым, заведет свою семью, будет мотаться по свету, изредка наезжая к отцу, не однажды станет свидетелем того, как отец набивает патронташ, собираясь на охоту, однако ни разу не попросится пойти вместе с ним; да и у отца ни разу не возникнет желание позвать его с собой.

Марина встретила их во дворе. И даже в сумерках она заметила, что между сыном и отцом что-то произошло, но выспрашивать ничего не стала, коротко приказала:

— Пошли вечерять. Бульба стынет.

Отдав жене утку и бросив взгляд на дверь, которую только что затворил за собою сын, Игнат сказал:

— Только ощиплешь, чтоб он не видел, а то наделает крику.

Марина взяла мертвую птицу, положила на лавку.

— Дитя еще: душа жалостливая, не то что… — Она не договорила, ушла в хату.

«Не то что… Что — не то? Кто — не то? И кто — то? Кто? Дети? Вопщетки, пускай себе: дети есть дети… Жалостливая душа… Пожалели…» Игнат полез за трубкой, присел на колодку.

Не первый раз он размышлял так наедине с собой и был твердо уверен в правоте той жестокой линии, которую взял дома и которой держался…

А как же иначе? Каждый должен иметь в душе дисциплину, и ничто не вольно нарушать ее. Порушишь одно — повалится другое. Рубль — до тех пор рубль, пока неразменянный, разменял — и посыпались копейки. Всюду должна быть дисциплина, а в семье особенно. Особенно в семье. Тут командиру не пожалишься и на воду не посадишь… Сам и командир, и судья…

Рассуждая так, Игнат чувствовал, будто не во всем правдива эта его правда. Будто нечто важное обходила она стороной. Как-то поймал себя на мысли, что она, эта правда, не касалась случившегося между ним и Василиной. Того, что было меж ними, словно бы не существовало. Не помнилось. А раз не помнилось, значит, и не было. Раз не коснулось души… А может быть, так и у них, у Марины?.. Думал об этом Игнат — и хотелось верить: так оно и вправду было. Сколько раз он ловил себя на том, что украдкой, точно делал нечто недоброе, недозволенное, подсматривал за женой. И приятное тепло оттого, что она осталась такой же моложавой, как была прежде, хотя родила и подняла троих детей, грело и успокаивало его, пока не вспоминалось то, что произошло, когда его не было.