Сергей Герман - Штрафная мразь

Рванул скрипучую дверь, боком мимо часового протиснулся в проём двери.

Дверь, скрипнув, захлопнулась за его спиной.

Лученков шагнул на выскобленные доски пола большой комнаты. В лицо ударило жаром накаленной железной печки. Слегка попахивало дымком.

Он остановился посреди комнаты, глядя перед собой прямым немигающим взглядом.

На застланном скатертью столе лежали бумаги. Рядом мерцала керосиновая лампа с закопченным стеклом. Переводчик в серо — зелёном мундире с узкими серебряными погончиками подскочил к офицеру и стал ему что-то торопливо говорить, кивая в сторону Лученкова. Пока они переговаривались, Лученков осмотрелся.

Сквозь заиндевевшее окошко в комнату проникал слабый свет пасмурного дня. Вместе с огоньком в лампе он скудно освещал переднюю стену избы, с наклеенным на неё плакатом, на котором был изображён стоящий среди разрывов солдат вермахта, с двумя гранатами — колотушками за поясом. Под плакатом шла длинная надпись на немецком языке.

«So wie wir kДmpfen. Arbeite Du fЭr den Sieg!»

От набегающих мыслей на душе становилось все тягостнее.

Пока переводчик о чем-то говорил, высокий блондинистый обер — лейтенант, перебирал на столе бумаги. Потом начальственным тоном произнес длинную фразу. Переводчик сразу взглянул на Лученкова, и тот догадался, что речь шла о нем.

После этого офицер что — то бросил резким, недовольным голосом, и, не взглянув на Лученкова вышел. Сквозь стекло Глеб увидел его плечо с погоном, фуражку с высокой тульей.

На верхушку разлапистой ёлки сел крупный ворон, нахохлился, присмотрелся к снующим внизу людям, каркнул сердито и перелетел на сосну поближе к окну.

Лученков равнодушно подумал, видеть кричащего ворона — к чьей-то близкой смерти.

Как только дверь за офицером захлопнулась, переводчик встал из — за стола и подошел к Глебу.

Заложил руки за спину, наклонил голову набок, несколько минут разглядывал его лицо.

— Славно. Славно! Так вот ты какой, советский солдат! Прости, не помню твоей фамилии.

Лученков назвался:

— Боец — переменник отдельной штрафной роты, рядовой Лученков.

Ожидая, что будет дальше, взглянул на переводчика.

— Ну что, Лученков, поговорим? — спросил тот.

Вынул из кармана блестящий портсигар. Быстро закурил. Сказал:

— Садись! Или как говорят у вас, у штрафников, присаживайся!

Протянул портсигар Глебу.

— Куришь?

Переводчик вернулся за стол, сел закинув нога на ногу. Пустил к потолку тонкую струйку дыма.

Его движения, шаги, жесты — все было быстрое, подвижное; но в быстроте этой не было никакой суеты или беспокойства. Наоборот, была какая то отточенность движений, как у хорошего актёра.

— Можешь называть меня, Георгий Николаевич. Думаю, что мы с тобой сговоримся. Ты уже наверное понял, что немцы не звери. Они с сочувствием относятся к тем, кто пострадал от советской власти и уважают храбрых солдат.

Лученков молчал.

— Не веришь? — сдержанно упрекнул переводчик. — И правильно делаешь. Когда я был на твоём месте, то тоже не верил. Но жизнь показала, что верить немцам можно. Их искренне заботит вопрос, что будет с Россией после войны.

Лученков недоверчиво хмыкнул.

— Ну вот, опять сомнения… — Огорчённо проговорил переводчик. — А зачем же тогда по твоему создаётся Русская освободительная армия? И командовать ею назначен не какой — нибудь там недорезанный буржуй или грузин, как Сталин, а настоящий русский генерал, Андрей Андреевич Власов.

Переводчик стряхнул с сигаретки пепел в фарфоровую тарелочку, стоящую на столе, и продолжил:

— Скоро немецкая армия пойдёт в наступление, и Сталину будет капут.

— А потом? Что потом? — Спросил Лученков. Переводчик помолчал. Было слышно как во дворе переговаривались солдаты, хлопали дверцы в кабинах машин, где-то вдали ахнули два взрыва.

— Потом? — переспросил переводчик. Он чуть откинулся на стуле, и колени раздвинул, и сел свободнее, мешковатее, чтобы разговор пошёл душевнее.

Казалось, что он искренне переживал о том, что говорил, и Лученков взглянул на него с любопытством.

— А потом немцы уйдут. Но после них останется порядок. Не будет ни колхозов, ни лагерей, ни классовой борьбы. Одним словом, вот что… Поступило распоряжение из штаба о том, чтобы незамедлительно направить в распоряжение командования РОА всех русских военнослужащих, проходящих службу в частях вермахта.

«Так вот оно что! Теперь все ясно чего они хотят!» Тягостное напряжение у Лученкова вдруг спало, впервые он повернулся на табуретке и вздохнул. Переводчик встал из-за стола и подошел к нему ближе:

— Это твой шанс выжить, Лученков. Решайся!

Глеб несколько минут молчал, оцепенело глядя в окно и судорожно сглатывая слюну. Он не знал, что сказать. Ему дарят жизнь… Но ведь, не просто дарят… Взамен надо сучиться! Но как потом жить?

— Я не могу… — выдавил он из себя и запнулся под пристальным, казалось в самую душу проникающим взглядом.

— Не мо-ооожешь? — Насмешливо протянул переводчик. — Наверное спрашиваешь себя, как потом жить? — Он весь подобрался, словно волк перед прыжком. И глаза его также вспыхнули, как у хищника.

— Но если ты откажешься, то ничего этого уже не будет. Ни угрызений совести, ни самой жизни. Нет, мы тебя не расстреляем. Зачем ты нам? Отпустим… к своим. Хотя свои сейчас для тебя страшнее чужих. Свой шанс на штрафную роту ты уже использовал. Сейчас тебя ждёт не тюрьма и даже не расстрел. Петля! Ты же знаешь, Москва бьёт с носка. Наверное уже испытал на собственной шкуре.

Дым сигареты попал в глаза, и переводчик, недовольно поморщившись загасил окурок в тарелочке.

— Ты бывалый солдат, Лученков, храбрый, опытный. Думай. Согласишься, немецкое командование направит тебя в школу пропагандистов. Станешь офицером. В новой России ты сможешь начать новую жизнь. А Советы тебя не простят. Это как пить дать! Так что принимай решение.

Он снова замолчал, пристально глядя в лицо Лученкову.

— Но к сожалению, солдату за каждое принятое на войне решение приходится платить только одним — жизнью.

Приблизив к нему глаза, прикрикнул.

— Ну! Соглашайся!

Лученкову показалось, что мир вокруг него стал враждебным и казалось, чего-то ожидал от него…

Сердце его угрожающе зачастило, кожа сделалась влажной. На лбу выступили капельки пота.

Глеб с трудом разжал стиснутые зубы, открыл рот и вытолкнул из себя слова.

— Я согласен!

Мир снова стал живым и безопасным, как на картине. Он приглядывался к Лученкову уже без гнева и укоризны.

В окне снова мелькнул ворон, тяжело взмахнув крыльями, свалился с верхушки сосны и полетел прочь.

Наутро Лученкова отправили в тыл, в полевой госпиталь для солдат вермахта, а потом в специальный лагерь для тех, кто изъявил желание служить в русских формированиях Вермахта. Он устало сидел в набитом людьми вагоне поезда.