Войо Терич - Семь бойцов

— А тебе не нравится? — усмехнулся я.

Судейский попросил у меня бинокль.

— Черт меня побери, я ничего не разберу. То ли плохо видно? Село какое-то черное. И дома кривые.

— Деревья мешают, — произнес старик.

— Мешают. И все-таки странное село, — повторил Судейский.

— Что есть, то есть! — сказал Минер. — Не мы его строили. Пройдем справа, по той стороне, и разделимся на две группы.

Мы зашагали веселее. Это — первое село на нашем пути.

— Когда мы в последний раз видели деревню? — спросила меня Адела.

От неожиданности я даже вздрогнул.

— По-моему, на десятый день наступления, — ответил я. — С тех пор прошло двадцать пять дней.

— Наша рота была последний раз в селе третьего июня. День дождливый стоял.

— Тогда ты лучше меня помнишь, как выглядит село.

Она улыбнулась и внимательно осмотрела каждого из нас.

— Первое село, — произнес Минер. — А там пойдут края, где уже нет бандитских шаек.

— Ты в этом уверен? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Все пойдем? — спросил Йован.

— Как хочешь, ответил Минер.

— Другие так же думают?

— Все, кроме тебя.

— Значит, я могу делать, что хочу?

— Ты сам так сказал.

— Хватит валять дурака, — сказал Йован. — Иди себе с богом!

— Нет, — рассмеялся Минер. — Скорее, с чертом, хотя и он не слишком милостив ко мне. Так что лучше не надеяться ни на бога, ни на черта.

— Ты здесь ходил? — спросил старик Йована.

— Нет.

— Где же тогда твои края?

— Что ты беспокоишься? Без тебя они обойдутся!

Старик замолчал. Он шел, еле передвигая ноги.

— Ты выпил, что ли? — цеплялся к нему Йован.

— Да, — ответил тот. — Больше, чем когда-либо. И пьян, словно выпил сразу все вино за свою жизнь.

— Неплохо бы сейчас хватить рюмку ракии, — сказал Минер.

— В этих краях, наверно, тоже гонят ракию, — заметил Судейский.

— Как в твоем селе, где у мужиков бабье сердце? — ухмыльнулся Йован.

— Как в твоем селе, где на шапках носят поросячьи хвосты, — отпарировал Судейский.

Назревала ссора.

— У вас мужики на девчат похожи.

— Я не баба, — вскипел Судейский.

— Военная профессия не для. тебя, — продолжал Йован. — После войны стал бы ты судьей. И судил бы моих земляков. А если бы ты стал адвокатом, то сдирал бы с них шкуру.

— Я не собирался быть адвокатом.

— Тогда, значит, хотел стать судьей. Я знал одного. Взятки брал. А может, ты стал бы прокурором?

— Иди ты к чертовой матери!

— Нет, ты скажи, хотел бы ты обвинять мужиков?

— Зачем мне обвинять мужиков? — спросил Судейский.

— Это работа прокурора. В своей жизни я больше всего видел, как обвиняли мужиков.

— Слушай! — Я пристально посмотрел на Йована. — Иногда ты сам не знаешь, что говоришь.

— Все мы тронутые, — возразил он. — Зачем мы вообще корчим из себя каких-то солдат? И тащимся все вместе? — Он скупо усмехнулся и как-то подозрительно взглянул на меня. — А ты как думаешь, красотка? — повернулся он к Аделе.

— В твоих местах есть горы? — спрашивал девушку старик.

— Есть, тянутся до самого моря. Правда, не такие высокие, как эти…

— А земля под пашню есть?

— Нет, да и под огороды ее немного.

Минер обычно не вмешивался в эти стычки. Он не хотел раздора. Но в такие минуты глаза его загорались волчьим блеском, и он был похож на вожака стаи.

А я все больше думал об Аделе. В этой веренице трудных дней она была мне видением из видений! Она становилась для меня с каждым днем привлекательнее. И даже худоба, казалось, ей к лицу. Утомительный путь не мог изменить цвета ее глаз, бездонных, как небо. И когда она идет рядом с Йованом, я не могу понять, что у них может быть общего. Она так красива! И, несмотря на голод, держится отменно. У нее гибкий стан взрослой женщины, а ноги, как у газели. Глаза, полные холодного огня, предостерегают и притягивают. Она мне кажется очень серьезной.

— Это пустынные края, — Судейский говорил так о родных местах Аделы.

— Прекрасно, — опять вмешался Йован. — Пусть коммунисты превратят их в цветущий сад.

— Не иронизируй! — предупредил его Судейский.

Но ведь немало продовольствия отняли коммунисты у бедняков на Неретве!

— Это было необходимо. Чтобы прокормить армию.

— Я и не собираюсь отрицать этого. Только мы лишили хлеба голь перекатную.

— Люди отдавали добровольно. С ними проводили разъяснительную работу.

— Брось! Какая там добровольность! Разве могли они не отдать?

— Им выдавали официальные расписки.

— Ох! — вскипел Йован. — Ты выводишь меня из себя! Ну, разумеется, выдавали расписки. А зачем они им, эти официальные расписки? Сходить до ветру? Ты забыл, как они выли и умоляли нас? Я, например, до сих пор помню, как одна мусульманка чуть с ума не сошла, когда у нее отобрали корову.

— Было и такое, — глухо произнес Судейский.

— Мы забирали последнее.

— Нет. Только половину.

— Половину от последнего мешка муки? А потом приходили другие и требовали свою половину. Могла ли дожить любая семья до нового урожая?

— Для себя они припрятывали, — заметил старик.

— А почему им приходилось прятать продовольствие? Потому что все отбирали — немцы, итальянцы, усташи, домобраны, четники. И бог! Он брал последним. А мы уже брали после бога. Те, кто побогаче, убежали в города, а бедняки остались. Да у богачей много и не возьмешь, они всегда успеют что-то спрятать. Те же, за кого мы бьемся, отдавали последнее, а сами ели траву и землю. Потом приходили наши противники и жгли их дома за то, что те «добровольно» нас кормили. А наши отряды распевали: «Где народное войско пройдет…» Ха, ха! Мы берем еду и скот, мы берем проводников, их из-за нас убивают, а мы поем: «Счастливой станет страна…»

— Жизнь давно испорчена, — вздохнул старик.

— А если так, зачем мы еще больше портим ее?

— Слушай, — не выдержал Минер, — ты что, испугался?

В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. «Да, это — комиссар из комиссаров! — опять отметил я про себя. — Он глубоко предан нашему делу!»

— Не так, как ты! — бросил Йован.

— Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.

— Как прикажешь?

— Говори как мужчина.

Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!

Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…