Андрей Платонов - Живая память

Вскоре пришел санитарный катер. Раненых взяли на носилки. Катер ушел на базу. Прибыл катер с технической помощью. Матросы наложили временные заплаты на пробоины, бока, откачивали ручными помпами воду, поставили «девятку» на плав, проверили моторы.

Своим ходом катер вошел в бухту, куда уже подъехал командир бригады. Его взору представилась удивительная картина. Катер считали выбывшим из строя, но он лихо развернулся и подошел к пирсу.

— Кто же на нем командир? — спросил изумленный командир бригады.

Валька выпрыгнул на пирс и встал перед командиром бригады, мокрый, вымазанный кровью.

— Товарищ командир бригады! Вольнонаемный Валентин Галин прибыл на торпедном катере из боевой операции. Из экипажа трое раненых...

— Трое раненых и трое героев, — сказал командир бригады, прижимая к себе мальчишку. — Черт побери, еще с рапортом, ну, прямо по-настоящему...

Вальку тискал в объятиях растроганный начальник политотдела.

— Ну, что тебе сделать теперь? — спрашивал командир бригады. — Что ты хочешь?

— Разрешите, товарищ командир бригады...

— Ну, проси, проси, вольнонаемный Валентин Галин.

— Я прошу отвезти меня в госпиталь... к нашими

— Ах, так... Правильно...

— Садись, поедем...

Валька сел рядом с командиром бригады, машина тронулась. Под баллонами брызнула галька. Шумело недалекое море, черные тени кораблей вставали во тьме. Мальчишка почувствовал страшную усталость и дрожь во всем теле. Ему захотелось прижаться к кому-нибудь, может, даже расплакаться, но ведь тут у него не было родных, а со всеми этими людьми он привык держаться начеку.

— Тебе холодно, Валька? — участливо спросил командир бригады, почти приникая к нему пушистыми своими усами, которых мальчишка больше всего на свете боялся.

— Нет.

— Железный ты какой... Я когда-то думал — фитюлька. У меня тоже такой вот сорванец. Напишу ему завтра же о тебе, Валька. Пусть завидует в Москве, какие у нас тут чертенята, на Черном...

В госпитале Валька шел позади командира бригады. Когда раскрылись двери палаты, мальчишку подтолкнули вперед.

— Иди.

— Валька! — позвал его забинтованный человек.

Мальчик узнал голос своего командира. Это был теперь не только командир, не только человек, решивший его судьбу, это был родной человек, за которого он, как за отца, мог отдать свою жизнь.

И вот мальчишка шел и никого не видел перед собой, кроме этого забинтованного человека. И только у койки запнулся, стал, губы и подбородок его дрожали...

— Валька! Подойди с другого борта. Тут с рукой конфуз...

Валька обошел койку и увидел глаза Балашова, устремленные на него. Увидел обожженные его щеки, кровь, просочившуюся через повязку, и понял сразу, до боли, до спазм в горле, что произошла большая и страшная несправедливость в этой жизни. Ему почудилось, что это последние минуты командира, что он последний раз видит эти глаза и испытывает на себе ту доброту, которая приютила его и дала ему право на большую и полную жизнь. Тяжелые, крупные слезы брызнули сквозь пальцы по огрубевшим, недетским его рукам. И неожиданно для мальчишки к горлу подступил тяжелый комок, его не заглотнуть, и вдруг он зарыдал громко, захлебываясь и кусая до крови губы.

— Валька, что ты! — Балашов обнимал его здоровой рукой. — Жизни наши спас... Боевой корабль спас. Что ты! — теперь уже вместе с Валькой плакал Балашов.

— Ладно, Балашов, ну ты-то, ты-то чего! — успокаивал его растроганный командир бригады.

— Он корабль спас...

— Ну и что?

— Подумать о нем надо... Я вот лежу. Без меня он теперь...

— Лежи, выздоравливай... Подумали без тебя. Решили представить к боевому ордену, наряду со всем экипажем. Врага-то потом дотрепали. — И комбриг, сдерживая волнение, быстро заговорил, может быть, это были и лишние сейчас слова: — До Ялты, может, только щепки доплывут. Ведь они-то горючее и патроны выжгли, прибились к нашим берегам. Тут мы их, голубчиков... А вы начали... Вы! Хотя зачем тебе все это сейчас? Выздоравливай.

— Спасибо, — сказал Балашов. — Спасибо... — и тихо спросил:— А как бы зачислить?

— Кого? Вальку?

— Да.

— Ну и беспокойный ты. Будет... Будет зачислен. Пойдем, Валя!

И командир бригады увел его из палаты. Пешком прошли они к морю. Что-то говорили между собой. Рука командира лежала на плече Вальки, и черноморский ветерок шевелил обгорелые ленточки бескозырки, надетой на голову мальчика.

Так начиналась морская жизнь Валентина Галина, может быть будущего русского адмирала.

1946

«Хмурый лейтенант» — так прозвали в нашем полку нового летчика Ярового, и прозвище это лучше всего соответствовало его характеру. Он был действительно хмурым. Редко кто видел улыбку на его резко очерченных губах. Даже в минуты короткого отдыха, наступавшего после напряженного боевого дня, когда каждому хотелось как-то рассеяться, побренчать на гитаре или посидеть за домино, Яровой усаживался где-нибудь в дальнем углу землянки и, обхватив колени руками, медленно посасывал маленькую черную трубочку, безучастно наблюдая за происходящим.

— Почему он такой? — часто задавали себе вопрос летчики нашего полка и не находили ответа.

Да, он был очень странным, этот высокий, нескладный в движениях лейтенант Яровой. В свои неполные двадцать семь лет он казался многое повидавшим человеком. Узкое, всегда гладко выбритое лицо было прорезано глубокими морщинами, а глаза, спокойные, холодные, светло-голубые, смотрели так, как смотрят на мир глаза человека, прожившего долгую жизнь. Он появился в нашем полку совершенно неожиданно, в самый разгар тяжелых оборонительных боев на подмосковных полях. Каждый день полк нес потери. Часто бывало, что вместо четверки «ильюшиных» обратно возвращалась лишь пара, а два других самолета оставались на месте вынужденной посадки. Гибель каждой машины с болью переживал весь летный состав нашего полка. Но во сто крат было больнее, когда мы узнавали, что вместе с машиной, подожженной снарядом зенитки или пушечной очередью с «мессершмитта», за линией фронта погибали друзья. С утра и до ночи гудела земля от близкой артиллерийской канонады. Фашисты прорвали линию фронта и приблизились к аэродрому. Их танки вели бои в пятнадцати километрах от него. И вот тогда-то последовал приказ перебазироваться на восток. Горбатые, окрашенные в грязно-зеленый цвет поздней осени «ИЛы» уже были подготовлены техниками к взлету, когда над аэродромом появился незнакомый штурмовик, отличавшийся от наших самолетов красной окраской кока. Он выскочил как-то неожиданно из-за нахохлившихся пожухлых сосенок, столпившихся вокруг аэродрома, и, не делая круга, с прямой зашел на посадку.