Андрей Платонов - Живая память

Было раннее утро. Тишина стояла в поселке такая, что от тягостного предчувствия у Павла сжалось сердце. Всю ночь он с товарищами ехал на открытом грузовике и ни разу не задремал, — все гадал, застанет ли он в живых Женю, жену свою, детишек своих, десятилетних близнецов: Петьку и Шурика и трехлетнюю дочку Нюрочку, отца и старуху мать и, наконец, брата Андрея, который не был призван в армию по болезни глаз. Небольшая семья была у Павла Захарова. У других шахтеров и тетки с дядьками, тещи, племянницы, а у него всего восемь человек, и все они жили в одном просторном домике с желтым балкончиком, с диким виноградом, вьющимся от земли к самой крыше. Таких домиков в поселке было много, несколько улиц, и все они расходились, как лучи, от просторной площади, на которой стоял светло-серый двухэтажный Дворец культуры, а перед ним — памятник Владимиру Ильичу.

Теперь Дворца культуры не было. Еще издали, с борта грузовика он увидел обвалившийся задний фасад дворца. Присмотревшись в утреннем тумане, он увидел, что многие из стройных когда-то домиков полуразрушены, стоят с развороченными крышами, с окнами, заткнутыми подушками и забитыми досками.

На повороте в свой переулок Павел Захаров столкнулся с женщиной, несшей на коромысле ведра. Она прошла мимо, не взглянув на него, закутанная в темную линючую тряпку. Павел обернулся. В усталой, слегка качающейся походке почувствовал что-то знакомое. Почти задыхаясь, он крикнул:

— Женя! Женя!

Женщина медленно обернулась и, как слепая, пошла к нему навстречу. Подойдя ближе, она вскрикнула и, сбросив коромысло с плеч, бросилась к Павлу.

— Паша! — причитала она, целуя, и плача, и гладя лицо мужа худыми, желтыми пальцами. Потом как-то сразу отпрянула от него и закричала на всю улицу: — Паша! Детей... Детей нет! Никого нет! Паша!.. Что ж ты молчишь!!

Он действительно молчал. Он смотрел на худое, восковое, с синими прожилками лицо жены и молчал. О каких детях говорила она? О его детях? Но ведь он знал, что это могло случиться. Знал и отгонял от себя страшные мысли: может, беда минует порог его дома. Два сына и дочь Нюрочка...

— Идем домой.

...Теперь он знал все. Детей у него, Павла Захарова, больше не было. Не было шустрого, с упрямым подбородком Петра, не было робкого, застенчивого Шурика, не было Нюрочки. Они не умерли от голода, — от голода умерла старуха мать, она все последнее отдавала Нюрочке, они не умерли от болезней, бродивших из дома в дом по поселку, — они были шахтерскими детьми, жизнестойкими крепышами.

Свинец оборвал жизнь Петра и Шурика, яд — жизнь Нюрочки. Фашистский свинец. Фашистский яд.

Фронт был далеко. Поселок раскинулся вблизи шоссейной дороги. Немецкие обозы и автоколонны часто останавливались на ночевки и дневки. И вот однажды несколько автомашин оказались выведенными из строя: камеры были проколоты, в моторы насыпан песок с угольной пылью, бензин выпущен на землю... Около машин немецкий часовой ухватил за руку двенадцатилетнего Ванюшку, сына известного на шахте врубмашиниста Лапина. Ванюшка все принял на себя. О чем бы его ни спрашивали, как ни пытали, он только шептал:

— Это сделал я... я! Я один!

Его расстреляли.

А на следующий день по домам поселка ходили немецкие солдаты и полицейские и вытаскивали русских ребятишек — мальчиков и девочек. Отгородившись автоматами от толпы рыдающих и рвущихся матерей и стариков, немцы погнали детишек на стадион. Там их расстреляли. Совсем маленьким они смазывали губы каким-то сильнодействующим ядом. Перед казнью немецкий офицер прокричал несколько слов:

— Ви есть руссиш киндер... Ви есть враг германски государств. Мы будем уничтожайт каждый руссиш род...

Затем он два раза выстрелил из пистолета, и два мальчугана упали к его ногам. Потом началось страшное...

Все это узнал Павел со слов скупо плачущей жены. Слез у нее уже не было. Павел спросил:

— А могилка где?

— В братской они похоронены, с бойцами вместе... На площади, где памятник был...

Накинув шинель, Павел вышел из дома. Почти бегом добежал он до площади. На деревянном обелиске было много фамилий и имен. В одном из столбиков он увидел и свою фамилию: Захаров.

Затуманенными глазами прочел:

«Захаров Петр — 10 лет.

Захаров Александр — 10 лет.

Захарова Анна — 3 года».

Он поднял глаза:

«Свиридова Софья — 2 года.

Свиридов Георгий — 8 месяцев».

И еще, и еще фамилии и имена. Многих из них он знал, с отцами многих из них дружил, вместе спускался в забой, в праздничные дни ходил с гармошкой по поселку...

Русские дети лежали в могиле. Вместе с ними лежали бойцы и командиры:

«Старший лейтенант Безменов Владимир.

Гвардии сержант Кучерявов Иван.

Красноармеец Поляков Петр...»

И вдруг Павел вспомнил переданные женой слова немецкого офицера: «Мы будем уничтожайт каждый руссиш род…»

Павел вытер глаза. Подожди, подожди... Каждый русский род? Это значит, всю его семью? Это — чтобы кончился потомственный русский род шахтеров Захаровых, чтобы кончился род Свиридовых, Лапиных, Безменовых?! Каждый русский род! Павел заскрипел зубами. Род Захаровых! Но его род стоит на русской земле много десятилетий, крепко, корнями своими уходит глубоко в Смоленские леса, в которых в Отечественную войну 1812 года бил наполеоновскую армию отряд партизан под командованием крепостного крестьянина Захара. Все партизаны из этого отряда после войны стали Захаровыми.

С той поры, от той Отечественной войны и идет род Захаровых, а истоки его уходят еще дальше. И этот род немцы хотят истребить?

Павел вспомнил своего отца, который пришел с войны 1914—1918 годов с двумя «Георгиями» и, показывая их сыну, говорил:

— Солдатский крест — высокая награда. Германец— хитрая вражина, его победить — не раз плюнуть. Но против русского он не устоит: ряшка у него здорова, глаза здоровы, пузо здорово, а кишка тонка. Из-за той кишки немец против русского что медный болван против человека: звону много, грому тово больше, а стойкость сомнительная...

Все это было давно. Теперь он сам в солдатской шинели, и на гимнастерке у него солдатская медаль «За отвагу». Был он десять лет отцом семейства, и вот нет у него детей. Все лежит под землей: его кровь, его сердце, его думы, его счастье — все лежит, убитое врагами. И только два чувства сохранились, жгли каленым железом его душу — ненависть и жажда мести.

Павел уже не плакал. Надев ушанку, он шел от братской могилы мимо искалеченных, побитых домов. Его дом уцелел. Павел толкнул дверь. Отец, жена, брат смотрели на него выжидающе, молчали.

Он сел к столу, снял ушанку, провел ладонью по стриженой голове. Потом поднял воспаленные от слез и бессонницы глаза, спросил жену:

— Так ты говоришь, что он сказал: «Будем уничтожать каждый русский род»? Та-а-ак! — Павел вышел из-за стола и посмотрел на родных. — Как же мы теперь будем жить? Неужели наш шахтерский род Захаровых должен погибнуть?