Алексей Гребиняк - Мятежные крылья

— Я обязательно вытащу тебя, сынок, — пообещал он мне, когда нам разрешили увидеться.

"Папа, папа, как ты постарел!" — думал я. "Тебе чуть за сорок, а ты уже почти седой…".

— Спасибо, отец, — сказал я. — Но нужно и Хосе выручить. Он спас мне жизнь, когда Кастилло едва не застрелил меня.

— И его вытащим! Держись, Мария просила передать тебе, что любит тебя…

— Я тоже люблю ее, папа. Так и передай ей!

…В Санта-Кларе охранники нас пытали еще похлеще, чем в Гаване. Просто от нечего делать. Хосе погиб в марте пятьдесят четвертого. Когда его волокли на расстрел мимо моей камеры, я с трудом узнал его — избитый и искалеченный, он не был похож на того загорелого паренька, которого я знал все эти годы.

Из окна своей сырой камеры я видел, как его расстреляли и зарыли на тюремном кладбище. В тот день я плакал, не стыдясь своих слез. Про себя я поклялся разрушить эту тюрьму — в память о Хосе и всех тех, кого убил Батиста со своими прихвостнями.

Потом меня отправили на остров Пинос, в ту самую тюрьму, где уже сидел Фидель и его товарищи.

Там я с ним и познакомился.

…Кастро запомнился мне, как неуемный энергичный человек, чья деятельность, впрочем, не носила броуновского характера. Напротив, он был весьма целеустремленным и располагающим к себе человеком, которого я бы никогда не назвал суетливым.

Фидель и в тюрьме много читал и размышлял. Помнится, как-то он написал письмо домой, и там была такая строчка: "Какая хорошая школа — тюрьма… Чувствую, что мое решение бороться до конца только крепнет…".

Он продолжал и политическую борьбу. Именно в тюрьме он задумал и начал создавать революционную организацию "Движение 26 июля", сокращенно названного "М-26" ("Мовименто де ла Джулио 26"). Почему именно "26 июля"? Ну, вы даете! — это же день нападения на Монкаду!

А что я? Я тогда просто сгорал от бессильной злобы. Меня осудили ни за что, наглядно показав, что в нашей стране и не пахло той демократией, о которой столько говорили. Бал правили те, у кого было больше денег и связей. Я к таким не относился, — и, значит, мог быть сброшен в грязь и растоптан. Я и был смешан с грязью ни за что. И хотел отомстить. А еще хотел, чтобы все стало по-честному. Чтобы деньги не играли решающей роли в учебе, продвижении по службе, чтобы у власти стояли достойные, а не богатые.

Разумеется, я примкнул к Движению 26 июля…

…В 1955 году Батиста был вынужден под давлением общественного мнения принять закон об амнистии осужденных, сидящих в кубинских тюрьмах. Закон распространялся и на "политических", к которым относились участники атаки на Монкаду. Таким образом Фидель снова оказался на свободе. На Кубе он, впрочем, задерживаться не стал, — диктатор не оставил оппозиции шансов на легальную борьбу за власть.

— Видит Бог, я не хочу гражданской войны, — сказал Кастро. — Но видимо, иным путем свободы мы не добьемся.

В июле того же года он вместе с братом эмигрировал в Мексику, где начал готовить новое выступление против режима Батисты. Много позже я узнал, как они создавали свою тщательно законспирированную и обширную революционную организацию, налаживали связи с надежными поставщиками, закупали вооружение и снаряжение и обучали будущих солдат. Тогда же об этом знали единицы, и я в их число не входил…

…Из тюрьмы я вышел в августе того же пятьдесят пятого, — голодный, озлобленный, лишенный офицерского звания, да к тому же больной лихорадкой. Периодически накатывали приступы, и тогда я лежал, лязгая зубами — так сильно меня трясло. Но это можно было терпеть, тем более, что лихорадка, в отличие от душевных ран, лечилась.

Лишь перед самым освобождением мне передали письмо от Марии. Судя по грязному конверту, оно долго искало меня.

"Дорогой, любимый мой Мишель, — писала она, — я до сих пор не верю, что ты в тюрьме. Вот уже какой месяц от тебя нет вестей. Но я не верю, что ты забудешь меня. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется, потому что только с тобой я буду счастливой. С тобой я в безопасности, и мне не нужен никто другой…

Я вынуждена уехать в другой город. Адрес здесь писать не буду, это опасно, но девушка, с которой ты был на выпускном, знает его.

Люблю тебя. Твоя Мария".

С тех пор я носил это письмо, куда бы меня ни бросала судьба.

…Сестренка дала мне адрес, по которому нужно было слать письма Марии, но на них никто не ответил. Уехать к ней сразу я не мог — не было денег. А обузой на ее шее я быть не хотел. Родители едва сводили концы с концами, так что я перебивался с хлеба на воду, грузил ящики с фруктами в доках, а потом разгружал вагоны, чтобы прокормиться. Вечером я засыпал с надеждой, что завтра наконец узнаю, где она, и все наконец-то наладится, а утром просыпался и снова шел грузить ящики…

Накопив немного денег, в октябре я собрался с силами и поехал в Сантьяго, где должна была жить Мария. Но дверь мне открыли совершенно чужие люди, которые и слыхом не слыхивали ни о каких Гонзалесах.

Дом Марии в Гаване давно был занят чужими.

Я вернулся домой и снова стал работать где придется.

Так продолжалось еще месяца три. Потом люди из "Движения" помогли мне перебраться в Мексику, где уже полным ходом шла подготовка бойцов для предстоящего вторжения на Кубу. Жизнь наконец-то стала обретать смысл. Вместе со всеми я теперь стрелял по мишеням на тайных стрельбищах, до изнеможения бегал с полной выкладкой по горам, обливаясь потом, и постигал хитрости партизанской войны. Руководил подготовкой полковник Байо, ветеран гражданской войны в Испании, которому тогда было уже за шестьдесят. Однако крепкий как бук старикан и не думал унывать.

— Не ввязывайтесь в затяжной бой без нужды, — учил он нас. — Вы — партизаны, ваша задача — ударить и отойти. Изматывайте противника множественными ударами тут и там, и он, в конце концов, станет бояться собственной тени.

Он знал, что говорил — в свои годы ему пришлось воевать против марокканских партизан. И он как никто другой из нас знал, что это такое — партизанское движение. К тому же, он оказался военным летчиком, и у нас с ним нашлось, о чем поговорить.

Фидель тем временем заручался поддержкой простых кубинцев. Он не стеснялся открыто говорить о революции. Выступая в Нью-Йорке на собрании кубинской общины, он заявил:

— В 1956 году мы будем или свободными, или мучениками. Эта борьба началась для нас десятого марта пятьдесят второго года — и закончится она только с падением диктатуры. Мы боремся не за какие-то абстрактные свободы и права, — мы стремимся к тому, чтобы каждому кубинцу была гарантирована хорошая жизнь.

Он выступал на множестве митингов и собраний — и всюду его слова встречали аплодисментами, а потом жертвовали деньги на будущую революцию.