Виктор Васильев - Зарубки на сердце

– Ешь, ешь супчик. Он сегодня с перловой крупой.

Она вылавливала ложкой крупинки и клала мне в рот. До чего же вкусная была перловка! Мягкая, сочная, крупная! Я навсегда полюбил эту крупу.

– А где же мама? – спросил я.

– Она Тоню кормит. Твоя сестра тоже пришла в себя, идет на поправку. И Оля уже почти поправилась.

Через день я уже попробовал ходить по бараку. Через два дня вышел на улицу, придерживаясь рукой за нары. Стоял ясный день. Было нежарко, но солнышко уже пригревало. По стенке барака едва-едва передвигалась белая бабочка. Видимо, только что вылупилась из куколки и мокрые крылья сушила на солнце. Тоже пережила второе рождение, как мы после тифа, сравнил я. Потихоньку дошел до нашей скамейки, посидел, вспомнил о Боре: где-то он сейчас? Что с ним сталось?

Вспомнил, как в Сиверской, еще до войны, он дразнил меня и Люсю: «Тили-тили-тесто, жених и невеста. Тесто засохло, невеста оглохла» – и мы чуть не подрались. Потом я ревновал его к Люсе, когда он провожал ее в школу, мечтал ему отомстить. А здесь, в лагере мы встретились чисто случайно: его тень оказалась длиннее моей в очереди за водой, и я оглянулся. Еще вспомнил его жуткий рассказ, как он со своей тетей Фросей помогал партизанам и пережил ужасные пытки в гестапо. Очень хотел бы знать, что он жив. «Надо будет сходить к его нарам: вдруг он уже объявился?» – решил я.

Но ни Бори, ни вещей его на нарах не было. Спрашивать о нем у мерзкой Хильды я боялся. Вернулся к своим нарам. Оказалось, что заболела бабушка. Мама сказала, что ее еще вчера знобило и тошнило, а сегодня подскочила температура. Увезли бабушку в тифозный барак. Там поправилась Оля, но осталась ухаживать за бабушкой.

Сенсация! Сенсация! В очереди только и разговоров о том, что эстонку Хильду разжаловали и услали куда-то из лагеря. А старостой поставили Анну Семеновну – такую же узницу из третьего барака. Она уже переболела тифом. Завела журнал, как раньше было у Герасима Ивановича. В журнале каждый день отмечала, кто жив, кто болен, кто умер. Опять выдавала баланду одному человеку на всю семью, включая больных. Но так как теперь всегда был излишек баланды, то раздавала добавки всем, кто захочет.

И еще староста объявила, что завтра будут всех стричь наголо и отправлять в баню, устроенную в соседнем бараке. А все нижнее белье надо будет сложить в специальные мешки под номерами, чтобы отправить в жарильню.

Люди в очереди по-разному восприняли эту новость. Одни недоверчиво говорили:

– Знаем мы ваши помывки! Наслышаны! Напустят газу в мыльную комнату и отравят всех голыми.

– Зачем же тогда людей стричь и вшей жарить?

– Как, вы не знаете?! А волосяные матрасы чем набивать? А нижнее бельишко батракам и слугам своим разве не надо раздаривать? Для этих выродков даже пуговица имеет цену. Не верьте фашистам! Лучше больным притвориться и переждать эту «баню».

Другие говорили:

– Наконец-то объявили войну вшам и тифу! Если бы два месяца назад это сделали, много тысяч жизней могли бы спасти!

А третьи так рассуждали:

– У них все продумано. Сначала специально разжигали эпидемию – умертвили три четверти узников как бы самым невинным способом. Будто и нет преступления, нет виновников. А теперь заметают следы – хотят сделать лагерь образцовой гуманности. Ведь Красная армия все ближе – можно сказать, расплата стучится в ворота. Так что не бойтесь, люди, не будут они нас травить, – говорил один старичок.

На другой день после завтрака всем раздали холщовые мешки с набитым номером и повели в соседний барак. Часть барака была отгорожена – там устроены мыльный зал, жарильня для белья, а в широком предбаннике – смотровая и парикмахерская. Баня была общая для мужчин и женщин. Мы разделись. Белье положили в свой мешок, застегнули на железные пуговицы. Нам на запястье штемпельной краской нанесли тот же номер, что на мешке. Две женщины в белых халатах осматривали на заразу мужчин тут же, в предбаннике, а женщин – за ширмой. Потом остригли наголо всех подряд. В мыльном зале выдали какую-то скользкую жидкость, пахнущую керосином, для мытья головы и тела. Окачивали нас из шлангов санитары из военнопленных. Мама помогла вымыться нам с Тоней и тете Симе. Крестный не пошел с нами мыться – где-то спрятался.

Среди моющихся я пытался разглядеть Бориса или учителя, но не увидел. Казалось, что кругом одни женщины. Еще до войны, в семь лет, я любил подглядывать за чужими девчонками во время купания в речке. Тогда почти все дети купались без трусиков, и была какая-то манящая тайна. Девчонки визжали, заметив нас. А здесь, в общей бане, смотри сколько хочешь. И никакой тебе тайны, никакого интереса. Все люди здесь тощие, бледные, как скелеты, обтянутые кожей. А безволосые головы, словно тыковки, покачивались на тонких шеях.

Зато одеваться в прожаренное, обжигающее белье было интересно и очень приятно. Я на какое-то время почувствовал себя обновленным человеком.

Как-то я оказался между бараками, вблизи внутренней колючки, отделяющей лагерь пленных от нас. Там была непривычная тишина. Не наблюдалось никакого движения. Может быть, пленных перевели в другой лагерь? Тогда откуда будут немцы брать санитаров для нас? С одной стороны, санитары – предатели, так как связаны с немцами, а с другой – полезные узникам люди. Впрочем, эпидемия уже кончается, бараки наполовину пусты. Теперь мало кто умирает, и санитаров нужно значительно меньше. Почти все они размещаются в небольшом доме на территории лагеря, называемом лазаретом для санитаров. На улице мало людей. Пока шел до уборной, встретил всего несколько человек. Общую уборную не хотелось называть туалетом. Здесь царили грязь и запустение. Ее отделяли от пустыря несколько кустов с распустившимися почками. За кустами едва проглядывала верхняя часть виселицы – ветер там со скрипом что-то раскачивал. Я пошел туда, за кусты, и увидел страшную картину: на виселице колокол отсутствовал, зато висели шесть человек казненных. Пятеро мужчин и один рыжий мальчишка. Это был Боря. Ему в декабре исполнилось бы тринадцать лет. Вся жизнь могла быть впереди. Из мужчин я узнал учителя и дядю Васю – пленного солдата с кухни, угостившего нас картошкой. Учитель, как всегда, был в серой куртке и белой рубашке с галстуком. Это так не вязалось с петлей на шее, что искаженное лицо его казалось еще страшнее. Трость, сломанная пополам, валялась под виселицей. Еще трое незнакомых мне мужчин были пленными – может быть, санитарами. Лица у всех искажены гримасами смерти. Руки связаны за спиной. Ноги босые. На груди у каждого висела табличка с надписью: «Партизан».

Я стоял как истукан, не в силах сделать ни шагу назад. Забыл про обед, про усталость. Теперь я понимал, что у них была своя организация для встречи Красной армии, а может быть, и для захвата руководства лагеря. Борис по-взрослому мечтал о борьбе. Если бы учитель не взял его к себе, то он в одиночку вынашивал бы план мести. Видимо, он уже не мог жить иначе.