Даниил Альшиц - Секрет политшинели

Я быстро домчался до Обводного. Потом доехал до Технологического института. Где-то на Загородном екнуло сердце – а вдруг что-нибудь случится в роте? Но возвращаться было поздно – до дома уже рукой подать. Еще немного, и я возле своей парадной. Дом цел. Никаких следов попадания снаряда не видно. Мигом взбежал я по лестнице на четвертый этаж, постучался в дверь. Открыла мать. Вместе с ней возле двери стоял брат. К их удивлению, я даже не вошел в квартиру и, крича на ходу, что забежал на минутку, что меня ждут, тут же, прыгая через несколько ступенек, помчался вниз.

Обратный путь я проделал еще быстрее. Какая-то неведомая сила гнала меня так, будто я всю дорогу летел через бесконечную «долину смерти». Недоброе предчувствие шевелилось в душе.

Но вот и Средняя Рогатка. Вот наконец и мясокомбинат. Слева от шоссе стоят два больших строительных барака, в которых располагается наша рота…

Я не верю, не хочу верить своим глазам… Роты на месте нет. Не видно часовых у крыльца. Нет полевой кухни, всегда стоявшей между бараками. Под навесом позади бараков нет ни наших повозок, ни лошадей… Ужас – не побоюсь этого слова – охватил меня. Сердце забилось непривычно сильно. Я был разгорячен быстрой ездой, но теперь почувствовал такой прилив жара, что ободок фуражки похолодел на моих висках. На шоссе я увидел двуколку, удалявшуюся в сторону передовой. «Не наша ли?» – мелькнуло в голове. Я быстро нагнал повозку. В ней сидели два пожилых солдата – ездовые из моей роты. Узнав меня издалека, они остановились и сошли на обочину. От них я услышал о том, что два часа назад рота была поднята по тревоге и направлена на передовую. Ввиду отсутствия командира, которого разыскивали и командир батальона, и сам командир полка, роту повел мой заместитель… Больше эти бойцы ничего не знали. Я приказал им продолжать путь, а сам возвратился на мясокомбинат и явился к командиру батальона.

Увидев меня, капитан сокрушенно покачал головой.

– Иди к командиру полка, – сказал он. – С ним и объясняйся, – он воздержался от упреков и даже от расспросов. Я понял, что дело приняло весьма серьезный оборот.

– Что с ротой? Почему так неожиданно подняли? Вся дивизия и наш полк остались ведь на месте? – спросил я капитана.

Оказалось, что меня подвел случай, предвидеть который было совершенно невозможно. У одного бойца в одной из рот одной из дивизий обнаружили вошь. Роту эту немедленно сняли с передовой и направили в санобработку. Вместо нее приказано было подтянуть на передовую роту из нашей дивизии. Почему командование выбрало именно нашу роту? Это могло быть случайностью. А может быть, и нет. Рота хорошо себя зарекомендовала, и ее сочли наиболее подготовленной к тому, чтобы быстро сняться с места и занять оборону.

Командир полка майор Красногоров помещался в бывшем управлении мясокомбината на первом этаже. Я застал его сидящим на застеленной койке со стаканом крепкого чая в руке.

– Так, так, – нахмурился он, завидев меня. – Живой, значит, и здоровенький… А я, откровенно говоря, надеялся, что тебя гдето снарядом прихватило, что ли?!.. Извини, конечно. Но такого не ожидал от тебя. Никак не ожидал…

– Какие будут приказания? – спросил я упавшим голосом. – Идти мне в роту или не надо?

– В роте тебе теперь делать нечего. До решения твоей судьбы показываться солдатам не стоит. «Особист» тобою уже интересовался. Составил акт о том, что в момент выхода роты на передовую ее командир, лейтенант Мухин, отсутствовал, не поставив в известность о своей отлучке командира батальона и командира полка… Да и собственного заместителя тоже. Я позвонил прокурору дивизии, – добавил майор Красногоров, разглаживая увлажненные чайным паром черные усы. – Поинтересовался, что тут может быть… Говорит – трибунал. Самовольная отлучка в военное время в боевой обстановке… Приговор, само собой, условный – с отбыванием на передовой в штрафной роте. До первой крови… Рядовым, конечно.

Я стоял точно оглушенный тяжелым молотом, хотя в словах майора не было ровно ничего, чего бы я не знал сам, о чем бы уже не успел подумать. Красногоров, видя мое состояние, решил хоть немного меня подбодрить.

– Завтра с утра иди к командиру дивизии, – сказал он. – Кроме него, тебе никто не поможет. Попробуй, может быть, и убедишь его как-нибудь помягче с тобой обойтись.

Ночь я провел в своей каморке в опустевшем бараке. Спать не ложился – знал, что не засну. Пересказать, что я за эту ночь передумал, совершенно невозможно. Думал и о той проклятой вши и о себе… Проклинал свое легкомыслие, изничтожал себя как личность, в которой все хорошее, деловое, честное оказалось внешним, ненадежным, неустойчивым, у которой чувство долга уступает, оказывается, настроению, первому побуждению, вызванному личными мотивами. Я как бы сам уже писал себе приговор… Вместе с тем думалось и другое, что я все же еще не совсем пропащий человек. Я твердо знал: если случится чудо и все обойдется более или менее благополучно, я никогда, никогда в жизни не повторю подобной ошибки и мне можно будет доверять, как доверяли раньше… Нет, не так, как раньше, а еще больше можно будет мне доверять… Теперь уж на меня можно будет положиться, как на каменную скалу… Ах, если бы!.. Мысленно я выслушивал приговор трибунала, начинал писать письмо маме. Само наказание не очень страшило. Вернее, страх перед ним мерк перед чувством позора, который предстояло пережить. Я представлял себе, как приказ о моем разжаловании и наказании зачитывают на совещании офицеров дивизии. Или еще хуже – перед строем моих подчиненных. Я видел их лица, слышал их разговоры обо мне здесь в бараке, куда рота скоро вернется, возле полевой кухни… Я пытался вообразить себе разговор с полковником Лебедевым. Слышал свои объяснения – наивные, неубедительные. Представлял себе его строгое лицо. При всем желании я не мог вообразить, что полковник, вдруг улыбнувшись, скажет: «Прощаю тебя на первый случай…». Да, такого не будет. Это я понимал ясно. Зато другое было мне гораздо менее понятно – зачем я, собственно, иду к нему?

Полковника Лебедева я знал мало. Дивизией он командовал недавно. Говорили, что в ранней молодости он окончил юнкерское училище и успел принять участие в Первой мировой войне в звании подпоручика. В гражданскую потерял руку, но остался служить в Красной Армии. Словом, он был профессиональным, кадровым офицером. Это было видно по его выправке. Он не терпел расхлябанности, нечеткости в докладах о выполнении приказов, неопрятности во внешнем виде своих подчиненных. Сам он, несмотря на то что имел лишь одну руку, был всегда исключительно аккуратно одет и чисто выбрит. При этом он решительно отвергал всякую помощь со стороны вестового и адъютанта. Мне запомнилось, что после одного офицерского совещания полковник не позволил помогать ему надевать шинель… Чего хорошего мог ожидать я – нарушитель дисциплины – от человека, столь требовательного к себе и к другим?!